Шебек М. Тоталитарная психика

Комментарий: Данный доклад был представлен на Российско-Немецкой конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии», состоявшейся 27-29 мая 2010 г.
Перевод: О. Асписова
Редакция: К. Солоед
Конференция «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии» посвящена результатам господства двух тоталитарных систем XX столетия – фашизма и коммунизма. В качестве основного понятия для описания наиболее трагичных психических и социальных последствий реального существования обеих идеологий, несомненно, выбрана концепция травмы. Несмотря на то что общественный тоталитаризм и тоталитарное мышление не являются сравнимыми категориями и каждая должна изучаться с применением соответствующей методологии, обе категории взаимосвязаны и содержат в себе деструктивность и идеализацию, конкретные этические нормы, при которых идеализируемый объект должен быть защищен от реального, и, возможно, от воображаемого врага. И дело не только в этом. Кажется, что для тоталитарного мышления характерны определенные структуры Эго, Супер-Эго, Я-идеала, Ид и внутренних объектов; и эти взаимосвязанные элементы обусловливают склонность к тоталитарным идеологиям, функционирующим внутри общественных структур.

Предпринятые за последние десятилетия попытки описания и объяснения общественного тоталитаризма как выражения социальной патологии (например, авторитарное образование), которая связана с личной психопатологией диктаторов (такие, как паранойя), не объясняют, почему вся эта энергия, инвестированная в (тоталитарные) паттерны, порождает такую притягательную идеологию, интроецируемую массами людей, которая часто не корректируется внешним опытом противоположного качества. Несомненно, что в человеческой психике должна была возникнуть некая идея «нормальности» или универсальности тоталитарных решений, и такую точку зрения предложил Эрик Эриксон в 1968 году. Еще Платон говорил о некоторой всеобщности и цикличном перемежении тирании и демократии. Эриксон наблюдал в поведении пациентов, а также у здоровых детей и взрослых внезапное «тотальное внутреннее изменение», например, тотальную изоляцию вместо желания находиться с другими людьми, внезапную перемену настроения, абсолютную независимость вслед за абсолютной зависимостью, неожиданный переход в иную веру, появление нового хобби, меняющего всю жизнь человека, внезапное изменение политических взглядов и т.д. А также абсолютная любовь к аналитику и абсолютная ненависть к нему – хорошо известный феномен. Все эти изменения частично определяются результатами (синтезирующего функционирования Эго) прошлых стадий развития. Эриксон предположил, что синтетическая функция Эго продуцирует два качественно различных «гештальта», или синтеза. Один из них – это тотальность, а другой – целостность. Целостность, а именно – искренность, целостность мировоззрения и здравомыслие являются критериями здоровой и органичной взаимосвязанности различных функций и частей во всей ее полноте, которая одновременно имеет открытые и подвижные границы с внешней средой. Очевидно, что то, что имел в виду Эриксон, это функциональная и структурная взаимосвязь между Эго, Супер-Эго, Я-идеалом, Ид и открытые и гибкие границы с окружающей средой. Если добавить к этому точку зрения теории объектных отношений, то внутренние объекты трансформируются в личные идеологии (концепция Уили Бэрэнджера, 1958, 2009), восприятия и интерпретации внешних объектов таким способом, который лучше всего соответствует реальности (а не способствует ее искажению). Такое описание совпадает с концепцией нормальной взрослой личности, основанной не на статистических данных, а на понятии многоуровневых функциональных систем.

Возвращаясь к Эриксону, который определяет тотальность как еще один способ, посредством которого достигается полнота, или гештальт, можно заключить, что тотальность абсолютно инклюзивна и эксклюзивна в отношении абсолютно искусственных границ. Здесь все искусственно задано: что должно оставаться за пределами границ, а что должно находиться внутри, независимо от логики подобия и соотнесенности событий, процессов и объектов. Отсутствует какая-либо возможность дополнительного выбора или изменения. Можно легко добавить некоторые дополнительные характеристики, касающиеся структуры психики: Эго закрывает себя черно-белой логикой, а то, что является «белым» или «черным», может быть детерминировано внутренними объектами, «психологией небольших различий», социальными стереотипами, актуальным статусом объекта с его потребностью в удовлетворении желаний и идентификацией с харизматическими лидерами. Личные идеологии, порожденные внутренними объектами, расположенными преимущественно в Супер-Эго и Я-идеале, ищут и, возможно, находят, хотя и не всегда, соответствующую внешнюю идеологию, которая обеспечивает элемент «истины» для внутренних ощущений и убеждений.

Можно легко оказаться в ловушке стереотипов психопатологической работы в тотальности, и Эриксон предупреждает нас, уточняя, что существует психологическая потребность в принятии тотальных решений без последующих изменений и выбора, хотя целостность как более сложное и гибкое решение необходима для лучшей формы внутренней и внешней адаптации. Являясь преимущественно специалистом в психологии развития, Эриксон считает, что тотальные решения часто связаны с переходом от одной стадии развития к другой. Он полагает, что мы утрачиваем целостность на предыдущей стадии, а тотальность служит временным решением до тех пор, пока мы не достигнем целостности на следующей стадии. Он пишет о «реструктуризации мира». В этом процессе тотальность психики несет функцию выживания. Например, тотальные решения в пубертатном периоде и юности находят свое выражение в тотальном протесте, направленном на родителей и их «истэблишмент». Для некоторых индивидуумов идеологии неонацизма, неокоммунизма, пацифизма или других радикальных движений это подобного рода выбор. В общем, целостность достигается не всегда, а тотальность может стать постоянным способом адаптации.

Эриксон считает, что Эго ответственно за синтез. Первая целостность, на которую способно Эго, это формирование базового доверия на ранних стадиях развития. В этот период мать играет существенную роль в психологической и физиологической адаптации ребенка. Мать также является представителем общества и культуры, и ей необходимо установить целостные взаимоотношения между своей психобиологической ролью (ролью матери) и ценностями общества. Таким образом, только она может передать ребенку уверенность, что он может доверять ей и, в конечном итоге, самому себе. Могут возникнуть чувства последовательности и идентичности, которые интегрируют внутренний и внешний мир. А затем на основе так называемого базового доверия возникают онтологические ресурсы надежды и веры. Первая целостность есть также и добро. Далее в процессе развития Эго может ожидать «добра», этического измерения жизни, и эти добро и красота, связанные с ним, становятся частью позитивной идеологии о положительных, поддерживающих жизнь ценностях. Базовое доверие – это интеграция элементов «тело – психика – общество» в структуру, которая при проецировании образует ядро будущих позитивных переносов.

А что же базовое недоверие? Не весь опыт интегрируется одинаково хорошо. Случаются разрывы в последовательности родительской заботы, а материнская фигура бывает частично недоступной и непредсказуемой. Такой комплекс инфантильных фрустраций приводит к тотальному гневу с фантазией разрушения объекта. Такие фантазии и аффекты оживают в фрустрирующих ситуациях, и недоверие актуализируется. Потеря надежной материнской фигуры может впоследствии привести к поиску безопасности в коллективных верованиях, например, религии или какой-либо спасительной или защищающей общественной идеологии. «Изгнание из рая» – это определенно утрата какой-то изначальной целостности с постоянно присутствующей ностальгией о слиянии с материнской фигурой раннего периода жизни. Базовое недоверие – это тотальная резолюция Эго, при которой, используя понятия Мелани Кляйн, расщепление хороших и плохих объектов является основной организующей силой: чтобы сохранить хороший объект и уничтожить плохой или чтобы защитить или же оградить хороший объект от плохого. Такое расщепление позволяет идеализировать хороший объект (Baranger, 1958) и посредством этого создать искусственную границу между идеализируемым и ненавистным.

Говоря кратко, тотальность функционирует как защита от агрессивного инстинкта и его выражений, которые возникали или возникают вследствие проблем между ребенком и матерью. В этом и состоит бессознательный выбор Эго при столкновении с плохими объектами архаичной материнской фигуры, а в дальнейшем и с нарциссической отцовской фигурой эдипального треугольника (Faimberg, 1994).

Здесь вполне естественным было бы обращение к структурной модели Фрейда (1923). Я-идеал, «предшественник» Супер-Эго, похож на миролюбивого компаньона Эго и базируется в основном на сексуальном инстинкте и хороших родительских (утраченных) объектах, а также позитивном нарциссизме. Супер-Эго очень отличается от него, потому что основано на агрессивном инстинкте и тесно связано с темнотой Ид. Жестокость Супер-Эго по отношению к Эго лежит в основе тотальности эдипальной стадии. Эго становится или хорошим, или плохим. Плохая часть может проецироваться на группы «плохих Других», а хорошая может сливаться с идеализированной группой «хороших Других». Расщепление Эго и объектов, а также сопутствующие идеологии, выступающие в качестве трансформаций внутренних объектов во внешние реальные объекты через систему «Эго – Супер-Эго – Ид – Я-идеал», – все это формирует тотальность, при которой – по крайней мере, с клинической точки зрения – основную роль играет механизм расщепления и отрицание в качестве защит и организационного принципа. Открытие Фрейдом расщепления и отрицания при перверсии (1927) является его последним значительным откровением (Green, 2005). Оба механизма защит вместе функционируют как «внешнее вытеснение» (там же). Перверсии типа «нео-реальности» или идеологии воспринимаются как защиты от кастрации и от реальности Эдипова комплекса и могут пониматься как тотальности в эриксоновском смысле. Кроме того, некоторые авторы (напр., Chasseguet-Smirgel, 1984; Sebek, 1992) указывали на близость тоталитарной политической системы к перверсиям, особенно в случаях садизма, мазохизма и анальности тоталитарных политических систем.

Концепции тотальности и целостности Эриксона сходны с точкой зрения Кляйн на двойственность психической организации (Эго): она рассматривает параноидно-шизоидную и депрессивную позиции. Первая с ее расщеплением может восприниматься как тотальность, вторая (депрессивная) представляет собой «целостность» как синтез более высокого качества, при котором хорошее (либидо) и плохое (агрессия) могут быть слиты и интегрированы благодаря процессу сублимации и развитию репрезентативной функции символов (символ отличается от объекта), и это снижает безотлагательность и интенсивность сексуальных и агрессивных импульсов. Поскольку обычно в норме периодически происходит смена параноидно-шизоидной и депрессивной позиций в обычной жизни, соответственно происходит и перемежение целостности и тотальности. Когда тотальность начинает преобладать по времени и интенсивности, как, например, при неврозе или другом расстройстве личности, мы мобилизуем наши клинические или этические интересы.

В 1996 году я написал статью о тоталитарных объектах, а позднее расширил эту тему (Sebek, 1998). Основной характеристикой таких архаичных объектов является их проникающая (агрессивная), стремящаяся к обладанию и контролирующая функция, направленная на внутреннее психическое пространство, и в этом смысле они похожи на мафиозные объекты, описанные Гербертом Розенфелдом. Когда мы воспринимаем мир через призму тоталитарных объектов, мы не видим вокруг себя независимые объекты, а видим только те, которыми мы обладаем. Эти объекты находят свое место либо в деструктивной самости (Rosenfeld, 1971, 1987), либо, согласно Фрейду, в Супер-Эго. Их всесильный, всемогущий и вездесущий характер часто допускает крайнюю и примитивную идеализацию. Присутствие таких мощных объектов восполняет пробел между собственным непрочным существованием и непредсказуемыми и опасными силами природы и культуры. Такая транссубъективная область человеческого существования (Berenstein, 1990; Puget, 1990, со ссылкой на Sas, 1993, 1994), в которую мы погружены с момента рождения и которая представляет собой бессознательную, самую недифференцированную часть нашего существа, почти неразработанную и невыраженную символически, приводит нас к двойственности и хронической неопределенности в отношении собственной безопасности в окружающем мире. Имея тенденцию искать в любой среде что-то знакомое и безопасное (для ребенка это его мать как источник базового доверия, а для взрослого – любая среда или люди, от которых он или она объективно зависят), мы в особенности склонны выбирать могущественные объекты, наделенные (в нашем восприятии или фантазии) способностью справляться с нашей экзистенциальной транссубъективной тревогой: они наделены силой, чтобы спасать нас (идеализированная часть) или преследовать наших врагов. Воспринимая мир через всемогущие тоталитарные объекты, мы можем обнаружить вокруг себя всего лишь слабых, наивных и глупых людей, задача которых – подчиняться нам и принимать нашу неограниченную доминирующую роль. Когда мы проецируем свои тоталитарные объекты на окружающую среду, мы опасаемся возникновения потенциального конфликта с ними, можем почувствовать себя слабыми, у нас возникает стремление приспособиться к их желаниям и потребностям, чтобы избежать разрушения. Садистические и мазохистские характеристики этих объектов ощущаются достаточно четко.

Можно ошибочно предположить, соглашаясь с Эриксоном, что именно регулирующая способность Эго определяет тотальность или целостность в качестве ответов на поставленные жизнью вопросы. Однако мощь и деструктивность тоталитарных объектов (как часть базового недоверия) создают несколько другую картину: психический аппарат находится по большей части в служении этим объектам, которые ненавидят любую структурную дифференциацию и любую дифференциацию других внешних и внутренних объектов. Все структуры упрощаются, превращаясь в идеализированные и ненавистные части, а ненавистные части ментально и физически трансформируются в аморфный анальный «материал» (Холокост, всеобщее обесценивание, однородность, серые краски и т.д.) (Chasseguet-Smirgel, 1984; Sebek, 1992). Но является ли такое расщепление окончательным? Должен сказать, что нет. Существует потенциальная стадия в развитии тотальности, когда все части (идеализированные и обесцененные) превращаются в аморфный материал и сознание обращается к смерти. Спустя какое-то время расщепление как организующий и защитный механизм, отделяющий хорошее от плохого, может перестать действовать, и все видится в искаженном свете. Тогда деструктивность, как эпидемия, поражает личные и социальные структуры. Жизнь становится похожей на небытие, на погружение в нирвану. Совершив многочисленные убийства, преступник убивает себя. Это самый короткий и наиболее сжатый рассказ о национал-социализме времен Гитлера в Германии. И сталинский СССР вступил на тот же путь, ведущий к превращению всего советского общества в Гулаг.

Моя точка зрения заключается в том, что тоталитарный объект исторически принадлежит древнейшим объектам нашей цивилизации. Он возник из первичной неопределенности и одиночества человека перед лицом могущественных естественных сил (ситуация, данная нам при рождении). Человеческая потребность иметь всемогущие объекты (с качествами, похожими на божественные) происходит из-за неопределенности человеческого существования в мире. Исторически такой всемогущий объект обнаруживается уже в Микенской культуре (эта цивилизация достигла своего расцвета в 1600 г. до н.э.), во время правления могущественных царей, также монополизировавших и жреческие функции. И лишь в VI веке до н.э. греческая демократия представила более зрелый тип объектов, применив рациональное мышление и принцип разделения властей (Vernant, 1962/1993; Sebek, 1998).

Необходимость защиты хороших объектов от плохих дает разрешение направлять деструктивные импульсы против врагов. Такая агрессивная этика (Money-Kyrle, 1944, 1961) в депрессивной позиции означает, что существует более или менее четкое разграничение между реальными врагами и врагами подозреваемыми. Однако при параноидно-шизоидной организации с преобладанием базового недоверия возникает параноидное подозрение, при котором границы между реальностью и фантазиями становятся размытыми, а различий между реальными и нереальными врагами больше не существует. В черно-белом упрощенном мире тотальности подозрение превращается в определенность. Поэтому подозрительные люди для них также являются врагами и должны быть уничтожены.

Хотя внутренние тоталитарные объекты связаны с родительскими фигурами, особенно с архаичной материнской фигурой (такое мнение высказывает и Ж. Шоссгет-Смиржель в личной переписке со мной), они создаются бессознательно из экзистенциальной базовой неопределенности и, вероятнее всего, также проецируются и на родителей. Поскольку существует онтологическая надежда, связанная с базовым доверием, также есть и онтологическое отчаяние, связанное с базовым недоверием и состоянием психики без объектов. Наша цивилизация в большей степени осознает тоталитарную опасность, пережив две мировые войны и две тоталитарные системы XX столетия, однако тоталитарные объекты находятся в бессознательном на индивидуальном уровне.

В каждом из нас присутствуют временные состояния тоталитарной психики, что дает возможность тоталитарному обществу быть поддержанным большим количеством людей с очень разными структурами личности. Их участие варьируется от абсолютной идентификации с тоталитарной идеологией до более пассивной поверхностной адаптации, служащей для выживания. Если мы чувствуем, что нам угрожает опасность в неопределенном мире, то наши тоталитарные объекты активизируются, а наше Эго пытается сохранить целостность в качестве тотальной структуры. Это подтверждается высказыванием Ханы Арендт (1951, 1973) о том, что в обществе маргинальные и незащищенные люди стремятся найти могущественного спасителя, который предложил бы им окончательное решение существенных жизненных проблем.

Две клинические виньетки

A. Молодая женщина, 30 лет, не замужем, социальный работник, не ощущает никакой радости в жизни. Она работает в больнице для пожилых, где люди часто умирают, она несчастна, она не хотела работать именно здесь, просто другую работу не нашла. Все свое время она посвящает работе. Она не позволяет себе никаких хобби, хотя в прошлом неплохо рисовала и ею было создано много картин, просто она считает, что ее картины не представляют никакой ценности и их нельзя никому показывать. У нее в прошлом были непродолжительные любовные отношения, но она всегда разрывала их. Секс не доставлял ей удовольствия, и она отдавалась мужчинам только потому, что они этого хотели. Она не верит ни в какие отношения и не видит для себя лучшего будущего. В ходе терапии она сообщает о том, как сильно боится любой интимной или душевной близости, включая близость с аналитиком. У нее есть фантазия, которая является почти убеждением, что я выброшу ее из терапии после того, как замечу ее никчемность. Ей хочется уйти из терапии до того, как я оставлю ее. Она думает, что если у нее нет никаких ценных идей в голове, то у нее нет и права находиться в терапии. Она говорит, что ее жизнь – это только выживание, а смерть будет ее освобождением. Она хотела бы родиться мальчиком (как ее старший сиблинг), но отрицает какие-либо гомосексуальные наклонности. Она ощущает, что у нее нет истории: в ее жизни не произошло ничего действительно важного. Отца она воспринимала как неэмоционального человека, мать тоже не была ей близка. Она чувствует, что фактически никогда не общалась со своими родителями на ментальном уровне. С матерью у нее часто бывали столкновения по поводу одежды: мать хотела, чтобы она носила юбки, а она предпочитала брюки. Теперь ее взаимоотношения с родителями характеризуются отсутствием близости и понимания. Когда она изредка навещает родителей, они никогда не интересуются тем, что у нее происходит, как она живет. Общение в основном касается вопросов чисто практических: где что купить или как что приготовить. В ранней юности она была платонически влюблена в католического священника. Когда ему это стало известно, она почувствовала ужасный стыд и решила больше его не видеть. Сильное базовое недоверие пациентки характеризует соотнесенность и связанность ее Эго. В психодинамике преобладают поразительная нарциссическая ранимость и защиты от травмы отрицания, пренебрежения и отказа. В переносе значительная часть предстает в виде холодной и властной фигуры, которая должна ее отторгнуть и выкинуть – в частности, из терапии (картина родителей, которые не хотят родившегося ребенка, психическая аннигиляция). Только незначительные остатки нарциссического либидо позволяют ей выживать в тени холодных и неэмоциональных родительских фигур, чья деструктивная власть ощущается скорее на бессознательном, чем на сознательном уровне («сложно сказать что-то действительно нехорошее о моих родителях, со стороны мы казались нормальной семьей…»). Ее тоталитарные объекты в основном расположены в Супер-Эго: она думает, что не представляет никакой ценности, что не может ничего сделать хорошо, не может быть успешной, не может иметь хорошего секса, не может иметь партнеров и детей и т.д. и что все ее потенциальные критики будут правы. Ее жизнь напоминает тюрьму. Надежды на будущее («давайте продолжать терапию») и непреодолимое отчаяние («давайте закончим прямо сейчас») чередуются на сессиях: процесс расщепления не дает возможности возникнуть никакому лучшему синтезу для Эго, чем тотальность. Ее сознательный Я-идеал должен быть строго рациональным – таким образом она может избежать болезненных эмоций, и в то же время это характеризует образ ее отца, всегда настаивавшего на применении рационального подхода (фаллос, который должен заменить ее вагинальный биологический сеттинг). Ее собственная идеология состоит из убеждений, что люди, чей ум (мальчик) не соответствует их телу (девочка), не имеют права на существование (голос ее внутренней материнской фигуры), а для «дефектных» людей не существует спасителей.

Б. Другая пациентка – 35 лет, замужем, имеет четверых детей. Ее основной «симптом» – фаллическая материнская фигура, которую она описывает как монстра, который ее преследует, всюду проникает и ею манипулирует. Эта реальная мать была членом коммунистической партии, ортодоксальной по своим идеологическим убеждениям. Это подразумевает, с одной стороны, предпочтение, отдаваемое коллективному воспитанию, а с другой – постоянное манипулирование поведением ребенка. Такая внутренняя тоталитарная фигура оперировала в основном в Супер-Эго, приводя к постоянному беспокойству ее Эго – что она делает что-то неправильно в отношении своих детей. Я-идеал должен быть противоположностью ее матери. Хотя она смогла установить некоторые физические границы между собой и реальной матерью, такая дистанция и сепарация были невозможны в психическом пространстве. Она чувствовала, что мать присутствует везде – во всем, что она (пациентка) делала или, о чем она думала. Она согласилась лечь на кушетку, и ложилась на нее на протяжении нескольких сессий, однако, по мере того как ее перенос усиливался, она снова садилась, а спустя некоторое время стала психотичной: например, она обвинила меня в том, что я будто бы сказал, что ее случай неизлечимый и безнадежный. Это был параноидный бред. Она передвинула свой стул ближе к двери, так что между нами было около четырех метров, чтобы у нее была возможность в случае чего сбежать. Очень часто она не могла говорить, потому что беспокоилась, что я украду ее мысли. В этом новом сеттинге были выражены ее базовое недоверие и скрытые сексуальные страхи. Она в целом отвергала мои попытки интерпретировать ее перенос. Ее «нет» было также «нет» ее внутренней матери. В ее глазах я был преследующим могущественным объектом, как и ее мать, и в то же время она меня не подпускала к себе близко, подобно тому как ее отца отвергала ее мать (мать развелась с отцом, когда пациентка была совсем ребенком). Ее личная идеология выражалась комплексом убеждений, касающихся необходимости общественной свободы, демократии и защиты личного пространства каждого гражданина – именно этого она была лишена в раннем детстве и юности. Ее внутреннее отчаяние, порожденное тоталитарным объектом, трансформировалось в тоску по «лучшему обществу».

Два представленных случая не могут полностью выразить все многообразие личностных структур, в которых функционируют тоталитарные объекты. Существует также и богатый пласт трансформаций таких объектов в личные идеологии. Самым главным аспектом здесь является размышление над тем, способно ли Эго блокировать деструктивность этих объектов, или оно капитулирует, например, отказываясь от расщепления как организующего принципа в тотальности.

В нашей цивилизации постоянно возникают новые варианты тотального Эго и групповых решений. Разные террористические группы и отдельные лица действуют сегодня на основе тотальных принципов, описанных выше. Холокост повторяется в разных частях мира. Можно ли его остановить? И на индивидуальном уровне: Сможем ли мы помочь таким пациентам, как в представленном выше случае А.?