Фандеева О.Н. Психолог в Онкоцентре: три разных опыта практики

Комментарий: Эта статья была представлена в качестве доклада на студенческой конференция по итогам практики в НИИ Детской Онкологии и Гематологии «Практика по психологическому консультированию как этап развития профессиональной идентичности», состоявшейся 23 января 2010 г. в Москве.

Работа с детьми

Практику в Онкоцентре предваряла конференция, на которой выступали студенты, уже прошедшие её. Основной вопрос конференции: «Нужны ли мы, психологи-практиканты, в Онкоцентре?» Для меня эта идея была очень странной. «Конечно, нужны, - думала я, - там, где так много тяжёлых чувств, без психологического сопровождения трудно». Но, прослушав выступления, я поняла, что студентам приходится непросто на этой практике.

На первую встречу в роли детского психолога я шла «подготовленной», ожидая нерадушного приёма. Однако всё оказалось иначе. Воспитатели и психологи Онкоцентра встретили нас приветливо и с интересом наблюдали за нашими действиями.

Бабушка привела на прием внучку Машу (2 года 7 мес.). Девочка третий день в больнице и пока ещё не очень похожа на лежащих там ребят. У неё длинные белокурые волосы и искрящиеся от любопытства глаза. Маша лепила с психологом «красивый цветок». А по окончании встречи бабушка с интересом слушала о том, что девочка все делает хорошо, справляется с работой самостоятельно и не нуждается в дополнительных «взрослых» указаниях; сейчас ей необходима возможность делать самой все то, что она уже умеет делать. И это то, в чем могут помогать ей взрослые. То есть, девочке нужно пространство «я сама!», где она будет хозяйничать, самоутверждаться и «утверждать жизнь». И именно это будет в интересах ее развития, а, значит, и в интересах выздоровления.

Через полгода мы снова встретили Машу. Вместо длинных белокурых волос на голове торчал пушок, бледная и немного подросшая, девочка активно исследовала пространство игровой комнаты. И бабушка давала ей такую возможность. Она терпеливо следовала за внучкой и лишь изредка напоминала о «правилах хорошего тона».

Когда мы были в роли детских психологов, то нас ждали. Мамы и их дети с интересом наблюдали за тем, как мы расставляем игрушки, высыпаем крупу в ящик, имитирующий песочницу, и потом играем с детьми. Однажды после работы с Димой 10 лет (он лепил «Человечка с характером»), мама села рядом с психологом и стала рассказывать «обо всём». Рассказ пронизывали боль, вина и гордость. Говоря о мальчике, мама описывала и свои чувства. Её глаза горели, она старалась сидеть поближе к психологу и много говорила со слезами на глазах. Она рассказала о том, что Дима чувствует в ней защиту и опору (мальчику – еще до госпитализации в Онкоцентр – должны были делать операцию, и мама добилась того, чтобы вмешательство в тело было минимальным – лапароскопия). «Ты же не дала меня разрезать, значит, любишь»,- сказал Дима маме. Сын как будто сомневался в любви матери: ведь она допускала мучительное лечение. Агрессия и враждебность в связи с лечением проецируется на мать и ложится на благодатную почву - родительскую вину. Мама Димы это чувствует и испытывает сильное чувство вины. Вот тут и пригодилась поддержка психолога.

Возможно, родителям проще знакомиться через детей с особенностями психологической помощи. И после того, как мамы видят работу психолога с ребёнком, доверие к нам возрастает. Родители с меньшей осторожностью и с большим желанием обращаются к психологу. Они как бы дают место своим личным переживаниям.

Пример: Миша. В игровую зашли мальчик 7 лет и его мама. На протяжении встречи мама сидела в глубине комнаты и с интересом наблюдала за действиями сына. А Миша оживлённо играл. Он с интересом и жадностью строил свой мир. Мир, в котором место находилось разным героям и событиям. Сочиняя свою историю, мальчик говорил о самом сокровенном, о своих желаниях, страхах, и мечтах. Это было как таинство, посвящение в очень личное, своё.

По окончании встречи мама подошла к психологу и сказала: «Мне бы тоже надо поговорить. Знаете, в последнее время я поняла, что в больнице мне лучше. Здесь всё привычно и все такие же, как и я, а там...». Возможно, после наблюдения за работой психолога с ребёнком мама решилась на обращение за помощью и для себя. Тревога снизилась, и какой-то важный, значимый барьер был преодолен. Это вообще похоже на своеобразную тенденцию: родители смелеют, когда видят мужество своих детей в момент доверия, откровенности и самораскрытия перед незнакомым взрослым.

Таким образом, можно отметить следующие важные особенности того, как родители воспринимают работу психолога с детьми:

Работа с психологом воспринимается ими как дополнительное лечение для ребёнка. Мамы с интересом и трепетом приводят детей в игровые, некоторые выстраиваются в живую очередь или записываются на следующую неделю.
Родители ждут беседы с психологом после завершения сессии с ребенком. Разъяснения и рекомендации специалиста являются для них важным источником информации: они лучше понимают, что происходит во внутреннем мире детей, успешнее справляются с собственными переживаниями по поводу ребенка, понимают, как именно скорректировать общение и взаимоотношение с ребенком, чтобы это было не только комфортно для обоих, но и полезно для растущего ребенка.
Видя своими глазами работу психолога с ребенком, слушая их беседу, родители лучше понимают, какую помощь от психолога они могут получить для себя лично, и почти сразу же обращаются за нею. Они готовы поговорить не только о ребенке, но и о своих собственных родительских переживаниях.
Работа с родителями

И совсем другие чувства охватывают психолога-стажёра, когда он выступает в роли терапевта для родителей. Когда ты одна выходишь в коридор, актуализируются собственные детские переживания – страх остаться одной (без клиента), отвержения, неуместности, беспомощности. Всё происходит как будто во сне. Палаты, врачи, родители … Я стучу в палату, произношу нужные слова. Жители палаты отрываются от своих повседневных дел, внимательно выслушивают и дают ответ. Все по-разному:

Кто-то резко произносит: «Нет, не надо», - отворачивается и продолжает заниматься своим делом.
Кто-то извиняющимся тоном отвечает: «Нет, уже не надо» или: «Я вроде держусь».
Есть те, у кого явные противоречия в вербальных и невербальных проявлениях. Женщина говорит «нет», но телом подаётся вперёд. Заинтересованно расспрашивает.
И находится тот, кому в данный момент нужна помощь. К сожалению, условия для работы психолога в Онкоцентре, можно сказать, походные. Мест для беседы немного, да и те могут быть заняты коллегами. Повторной встречи может не быть.

В клинике существует много препятствий для повторных встреч: выписка, процедуры, режимные моменты, настроение мамы, состояние ребёнка, возражение врача.

Во время третьего дня практики я прошла почти через все палаты, и в каждой звучали разные ответы. Очень трудно отделить собственное ощущение ненужности от желаний клиента. И понять, что это не тебе отказывают, а просто человеку в данный момент лучше без психологической помощи. Без ТОЙ психологической помощи, какая существует в его фантазиях о том, что такое психологическая помощь. А ещё бывают периоды, когда человеку лучше без внедрения, вмешательства любого другого человека в его жизнь СЕЙЧАС. Бывают периоды такой колоссальной сосредоточенности на себе, что невозможно позволить кому бы то ни было «растащить» себя на кусочки вопросами, присутствием, опекой и т.д. Как бы ни было трудно переживание – его, ТАКОЕ, нельзя позволить кому-то «растащить» правильными вопросами – или даже буквально «украсть», понизив его «накал».

Думаю, что родители (по моим наблюдениям) чаще всего отказываются от психологической помощи по следующим причинам:

Возможно, родителям, находящимся в детской больнице по уходу за ребёнком, непонятно, почему помощь предлагают им, а не детям.
Возможно, мешает родительская вина (когда они отказываются ото всего для себя, с головой погружаясь в заботу о ребенке).
Пример: На одной из первых встреч я разговаривала с мамой Настей. А в это время с малышом был папа. Он несколько раз выходил в коридор и с удивлением смотрел на жену. Я почувствовала себя неловко, как будто занимаюсь какими-то своими делами и совсем не думаю о важном – о болезни малыша. Наверное, то же самое чувствовала и Настя. Было ощущение, что как будто она переключилась на менее важное дело, и это добавляло вины. Цель родителей - лечить ребёнка, а не себя. И в этой ситуации они обращаются к психологу, лишь когда совсем не могут совладать с нахлынувшими чувствами. А пока они могут терпеть - терпят. И, возможно, подобный героизм и жертвенность помогают им чувствовать себя более уверенными и «держаться».

Путешествие вглубь себя

Практика в Онкоцентре была четырёхнедельным путешествием – путешествием к себе. С каждой неделей я отправлялась всё дальше и дальше.

В первые две недели, две встречи властвовало желание самоизолироваться: лучше не чувствовать ничего, чем чувствовать то, что чувствуют мамы – столько там боли! Поэтому, в состоянии такой «бесчувственности» я как будто была хорошо подготовленным роботом. Выполняла пункты плана: поиск клиента, поиск места для беседы, установление контакта и… И лишь потом мне стало понятно: в действительности, все это время я с интересом наблюдала за тем, как эти женщины живут, живут в беде. Интересовалась тем, как изменилась их жизнь, как они справляются с тяжёлыми переживаниями. Интерес, скорее всего, был так велик потому, что сама я живу в вечном страхе предстоящей потери. Я люблю – и боюсь. Боюсь так, что лучше не чувствовать. Когда отгораживаешься от своих чувств, невозможно быть эмпатичной к клиенту.

И лишь в последнем случае (в последний день практики) я «допустила» свои чувства до себя, не отгородилась от них. Я прошла по коридору, заглянула почти во все палаты и получила вежливое «нет, пока не надо» или «нет, уже не надо», и, испытав знакомую неловкость, направилась в конференц-зал. Дверь была заперта, и я присела, ожидая руководителя практики. Взгляд упал на деревянную дверь, из которой вышла молодая мама с мальчиком 3-4 лет. В этой палате я не была. Сидя в кресле напротив конференц-зала, я испытывала жуткую неловкость. И мне показалось, что лучше войти в палату, чем сидеть в коридоре. В палате было три кровати. У окна лежала девочка-подросток, а рядом с ней сидела мама. Я сказала нужные слова и вошла. Женщина смутилась и предложила мне сесть на стул между нею и дочерью. Мы познакомились. Их обеих звали одним именем - Таня. Девочка была очень открыта, и на моё предложение нарисовать красивый рисунок откликнулась с удовольствием. Таня-дочка увлечённо рисовала, и тогда я обратилась к Татьяне-маме. Я расспросила об их жизни в больнице. Татьяна с дочерью здесь уже год. Маме повезло: у неё есть в палате кровать, и не приходиться спать в коридоре на раскладушке. В больнице у неё много друзей и знакомых, которые помогут и поддержат. Татьяна рассказывала и плакала. Ей хотелось поговорить, и она полушёпотом сказала: «Я до сих пор в шоке, не могу поверить». Она заплакала, но тут же стала вытирать слёзы, поглядывая на дочь и делая мне знаки, что «при ней не хочу». Чувства переполняли меня: боль, отчаяние. Внутри меня тоже лились слёзы. Я знала, что плакать нельзя. И здесь я подумала: «Ну вот, сейчас разревусь, и случится то, чего я больше всего опасалась». Татьяна украдкой плакала. Мои глаза наполнились слезами. Я почувствовала близость, искренность, доверие. Возникло единое пространство, в котором непростые чувства - грусть, беспомощность, отчаяние - лились рекою слёз клиентки. В какой-то момент я поняла, что ещё чуть-чуть – и сама разрыдаюсь. Тогда я немного перевела взгляд. Это помогло мне собраться, сдержать собственные слезы и продолжить беседу дальше.

Татьяна-дочка закончила рисунок. Она нарисовала маленьких человечков, а вокруг апельсины, конфеты. И веточки с мечтами. Девочка рассказала, как она мечтает о конфетах и фруктах. Но пока нельзя. Хотя вчера ей врач разрешил съесть одну конфету, но этого так мало, что даже начинать не хочется. Конфета лежала на тумбочке. Когда я спросила про веточки и какие на них мечты, Таня сказала: «Всякие …». Ей как будто не хотелось говорить об этом при маме. Да они и вообще о болезни мало говорят. Они больше делают, справляются. Дочка поддерживает мать, подбадривает и верит, что всё будет хорошо. И мама верит, верит… Она, как постовой, охраняет свою дочь. Ведь кроме дочки, у неё больше никого нет… «И я не знаю, что я буду делать, если...», - произнесла Татьяна в беседе.

Они говорят обо всём, но только не о том, что чувствуют, - они этого боятся. Они как будто боятся ранить друг друга. Страшатся увидеть в глазах другого ужас и отчаяние, увидеть и понять. Они очень близки и дружны, и, в тоже время, далеки друг от друга и одиноки. Каждая одинока в своих переживаниях. Было понятно, что лучше разговаривать с ними по отдельности. Но в тот момент мне показалось это невозможным, они были как единый организм. И я оказалась тем объектом, который их ненадолго «разъединил» и через который можно было немного начать говорить: маме – о страхах, а девочке – о мечтах. Дочь обозначила веточки-мечты, как бы намекнула, что есть что-то, о чём пока не говорится. И нарисовала только те мечты, которые они с мамой уже обсуждали: конфеты и фрукты.

Практика в Онкоцентре была для меня разной. Я выступила и в роли детского психолога, и в роли психолога, предлагающего помощь родителям. Для меня это как бы две разных практики, два разных опыта, сопровождаемых почти противоположными чувствами.

Работа с родителями – это постоянное преодоление их сомнений в необходимости психологической помощи и преодоление моих собственных сомнений в «нужности» или «ненужности» себя как специалиста. Это болезненные волны разочарования и одиночества или волны радости, удовлетворенности, когда реально получается сделать то, ради чего я пришла.

А вот детский психолог востребован. Подходят лечащие врачи и рекомендуют своих пациентов для работы, мамы «подкарауливают» у игровых комнат и обращаются с просьбой о консультации, воспитатели с интересом наблюдают за совместной работой психолога и ребёнка, а позже ждут рекомендаций о том, как им вести себя с этим ребёнком. Возникало ощущение, как будто все мы участвуем в программе по излечению ребёнка и созданию для него максимально комфортных условий пребывания в стационаре. Ощущение сотрудничества и сердечного соучастия в выздоровлении детей.

И, наконец, это была серьезная практика самонаблюдения и самопознания в крайне сложной профессиональной ситуации.