|
|
Пизинцали Я. Переживание женственности – от интерпретации к диалогу: психоаналитический взглядИз сердца мальва,
Богдан Гура ВведениеНачало моего исследования немного напоминает работу в кабинете: одна ассоциация, всплывающая из моря образов, чувств и самочувствий, неожиданно организовывает все остальные и заставляет обратить на себя пристальное внимание. Не мудрено: ведь эта ассоциация в свое время дала начало самому методу, можно сказать, родила его в алой пульсации своих многочисленных смыслов. Сексуальность. Сексуальность в самом широком ее понимании, с подключением всех идей и оттенков, которые только можно выдумать. Или хотя бы сходу вообразить. Множество смыслов, которые обретает сексуальность в культуре, ее влияние на воспитание, рост и развитие, особенности и нюансы, которые осознание сексуальности добавляет к человеческому диалогу, кажется, должны бы вдохновлять как простых обывателей, так и специалистов к исследованию этой темы и активному включению ее в контексты своих методов. Тем не менее, если мы обратимся к психоаналитическому дискурсу, то увидим, что в большинстве психоаналитических работ, начиная с Фрейда, сексуальные отношения и начало интимной жизни (чаще всего - дефлорация) рассматриваются в одном ряду с насилием, завистью, травмой, а то и приравниваются к насилию. З. Фрейд строит свою концепцию женского развития на довольно сложных взаимоотношениях женщины с мужской сексуальностью, в котором, по его мнению, ключевую роль играет желание маленькой девочки обладать пенисом, которое впоследствии преобразуется в желание иметь ребенка. Разные дополнения этой теории в дальнейшем в основном только усиливают тенденцию смыслового сближения соперничества, насилия, а также символического - а иногда и реального - антагонизма полов. При этом Фрейд не указывает других причин для подобного антагонизма, кроме биологических. Конфликт в его представлении становится почти что эволюционно (биологически) обусловленным, а значит - обязательным и неизбежным, чем-то изначально заданным, подобно первородному греху в религиозной догме христианской ортодоксии. Мы могли бы предположить, что любая более или менее концептуально и общественно развитая система, в том числе система лечения и объяснения неврозов, такая, как психоанализ, просто обязана иметь свои собственные догмы, очерчивающие, так сказать, "рамки веры" и являющиеся платформой для личного сотворения мира ("вначале было то-то и то-то, и потому теперь все происходит так"). Это хорошее объяснение, но оно не помогает понять, почему сексуальность априори, для женщины и мужчины, связывается в этой концепции с насилием. Вспомним, в работах Фрейда и его последователей, описывающих отношение (реальное или предполагаемое) ребенка к первичной сцене также присутствует акцент на агрессии в большей степени, чем на любви. Но собственно, почему ребенок, наблюдая первичную сцену и "не понимая смысла происходящего", должен решить, что происходит насилие, агрессивный акт, а не любовное соединение? Разве мать не обнимает его крепко, разве не подбрасывает вверх и не валяется с ним на кровати, на полу, во дворе? Разве он при этом не вскрикивает и не взвизгивает от восторга? Почему же тогда он, слыша, как мать кричит в спальне или увидев, как родители сплелись на кровати в объятии, должен решить, что "папа бьет маму"? Возможно, нам будет проще работать с подобными интерпретациями, если мы вспомним, что большинство работ, о которых идет речь, написаны психоаналитиками-мужчинами. Ни для кого не секрет, и это много раз подтверждалось и Фрейдом, и его последователями, да и самой историей психоанализа, что психоанализ - это в целом мужское творение, сконцентрированное на мужской психологии. И "прочтения" сексуальности, первичной сцены и дефлорации, глубже - прочтения женственности в этом смысле становятся своего рода отражениями женской темы в мужской душе, не больше и не меньше. И я предполагаю, что это имеет отношение к совсем другому вопросу, нежели тот, что лежит на поверхности, - не столько к переживанию первичной сцены, сексуальности и даже женственности, сколько к осознаванию сексуальности и жизненности мужчиной и женщиной, их интерпретации с разных точек зрения, принятым и одобренным в культуре потокам ассоциативности и - как следствие - привычным человеческим предпочтениям. Именно об этом мне и хотелось бы поговорить. Насколько подобные человеческие предпочтения отвечают субъективной и коллективной реальности, как сильно они на нас влияют и как помогают - или мешают - нам строить отношения и наводить мосты друг к другу. Цветок, аромат и растерянный садовникВ работах мужчин-психоаналитиков тема женской сексуальности и женских циклов обсуждается одновременно легко, скажем, с готовностью говорить об этом и "стеснительно", причем стеснение едва уловимо и угадывается скорее по чуть слышному напряжению профессионального жаргона, чем в явном уклонении от каких-то тем или намеренном их акцентировании. Учитывая многовековую культуру зашифрованных сообщений от женщины к мужчине и обратно, господствующую в западном обществе систему общения и ухаживания, взаимодействия между полами, это вполне понятно.
Неплохим примером мужской точки зрения на женскую сексуальность в психоаналитической литературе может послужить интерпретация (именно интерпретация, а не цитирование) вслед за Фрейдом сна его пациентки психоаналитиком юнгианского направления П. Кюглером. В своей книге "Алхимия дискурса" он рассматривает бессознательные связи, существующие, как он предполагает, между словами в языке и обращается за иллюстрацией к работе Фрейда "Толкование сновидений": "... Фрейд описывает сон как биографический. Розовые цветы на ветке и увядшие цветы истолковываются как символическое указание на ее [сновидицы - Я. П.] сексуальную невинность и страх перед насилием. Фрейд объясняет, что цветущая ветвь (тут следует вспомнить выражение "девичьи цветы" "The Maiden`s Blossoms" из стихотворения Гете "Предательство девицы") символизирует как сексуальную невинность, так и ее противоположность. Этот сон, выражающий ее радость от того, что ей удалось пройти по жизни, сохранив сексуальную невинность, позволяет увидеть в некоторых его моментах (например, в увядающих цветах) противоположный ряд идей - страх перед пробуждающейся в ней сексуальностью. По Фрейду, значимость толкования заключается в бессознательной ассоциации между насилием и цветами, красными и увядшими (курсив мой - Я. П.)" (Кюглер, 2005) Далее Кюглер рассматривает ассоциативные связи между цветами, девственностью, дефлорацией и насилием и указывает: "Сначала предположение Фрейда, согласно которому образ цветов символически связан с насилием, может показаться странным, однако при ближайшем рассмотрении сопряженных с этим понятием слов, мы обнаруживаем, что такие ассоциации близки нам: например, утрата девственности называется "дефлорацией"; в латыни слово deflorationem означает "срывание цветов". Не вызывает удивления фраза Шекспира: "Бледный девичий цветок закровоточил". Можно было бы сказать, что это сказано чисто фигурально, но в этом-то и заключается суть. Язык всегда используется для буквальных (дословных) и фигуральных описаний. В то время, как на уровне осознаваемой нами объективной реальности слова "цветы" и "женские гениталии" имеют совершенно различное значение, рассмотрев скрытый архетипический смысл обеих идей, мы обнаружим в языке скрытую ассоциацию между словами "цветы" и "насилие над женскими гениталиями". (Кюглер, 2005) Далее слово самому Фрейду: "Я привожу здесь подробно вышеупомянутое сновидение моей пациентки, в котором выделяю все, имеющее сексуальный смысл... ...Она спускается вниз (высокое происхождение) и перелезает через какие-то странные ограды, или заборы, сплетенные из сучьев в виде небольших квадратов. (Сложный комплекс, объединяющий два места; чердак дома ее отца, где она играла с братом, объектом ее позднейших фантазий, и двор дяди, который часто ее дразнил). ...В руках (как у ангела – стебель лилии) у нее большой сук, похожий на целое дерево: он густо усеян красными цветами, ветвист и велик. (невинность, менструация, дама с камелиями) Она думает почему-то о цветах вишневого дерева, но нет, цветы похожи на махровые камелии, которые, правда, на деревьях не растут. Во время лазаний у нее сперва один сук, потом два и затем опять один (соответственно нескольким лицам, объектам ее фантазии). Когда она добирается до низу, нижние цветы уже почти все опали. Внизу она видит слугу: у него в руках такой же сук, и он его как бы „чешет“, то есть деревяшкой соскабливает густые пучки волос, которыми он порос, точно мхом. Другие рабочие срубили несколько таких сучьев в саду и выбросили на улицу, где они и лежат; прохожие забирают их с собой. Она спрашивает, можно ли ей взять такой сук. В саду стоит молодой человек (совершенно незнакомый ей, чужой); она подходит к нему и спрашивает, как пересадить такие сучья в ее собственный сад. (Сук, сучок издавна служит символом пениса). Он обнимает ее, но она сопротивляется и спрашивает его, какое право имеет он так с ней поступать. Он говорит, что он вполне вправе, что это дозволено. (Относится к предосторожностям в брачной жизни)". (Фрейд, 2009) Как видим, у Фрейда отдельные детали и особенности композиции и сюжета сна рассматриваются сквозь призму сексуальной символики, главным образом в параллели "сексуальность-травматичность-агрессивность", но прямо не связываются в единую смысловую систему. Кюглер поступает иначе, он рассматривает не символические, а лингвистические (закрепленные в языке на уровне грамматики и фонетики) связи между цветами, дефлорацией и насилием, не имеющие места, по его мнению, в осознаваемой объективной реальности. Но результат оказывается тем же - существует связь между сексуальностью, насилием, лишением девственности и женскими гениталиями. Здесь, пожалуй, необходимо сделать отступление и обратиться к альтернативной точке зрения, которая поможет нам взглянуть на предмет нашего исследования с другой стороны. Для этого попробуем вспомнить, как рассматривается и работает символ цветка в мифологии. Словарь знаков и символов В. В. Адамчика предлагает такое определение цветка: "В символике цветов подчеркивается их связь с циклом жизни и смерти. Цветы — символ мимолетности, краткости бытия, весны, красоты, совершенства, невинности, молодости, души. Определенные аспекты образа обусловлены наличием аромата; различные дополнительные коннотации связываются с формой и цветом. Цветы — ярчайшее проявление жизненной силы, это образ радостей жизни. В индуизме возложение букета цветов на алтарь имеет своей целью донести до божества «дыхание жизни». Образ распускающегося цветка может символизировать реализацию потенциальных возможностей (раскрывающийся цветок лотоса как самораскрытие мира), духовную эволюцию. В рассказе Борхеса Парацельс творит розу, что знаменует достижение им вершин алхимического искусства. Цветок может выступать как образ мира, центра. Цветы олицетворяют краткость жизни и преходящую природу удовольствия. В буддизме перед изображением Будды возлагают цветы в знак понимания бренности бытия... Цветы ассоциируются с любовью (поскольку они расцветают по весне) и красотой. В художественной традиции женщина часто уподобляется цветку... Бутон выступает в качестве метафоры девственной красоты. За различными цветами закрепляется собственное значение; гвоздика олицетворяет страсть, лилия — чистоту. Наиболее «нагруженные» в символическом плане цветы — роза и лилия в западной традиции, лотос и хризантема — в восточной." (Адамчик, 2006) Из этого отрывка видно, что древняя символическая традиция действительно связывает образы цветка и женственности, а также образы женственности и сексуальности, - однако, цветы одновременно метафорически "привязаны" и к циклам жизни и смерти, к понятиям центра, самораскрытия, а также символизируют ощущение того, что "все проходит" и "все изменяется", подобно тому, как изменяется цветок, переставая быть бутоном и становясь раскрытой чашечкой. Добавлю еще, что сказочная, народная, мифологическая - "женская" традиция трактует символ цветка как указание на женщину и ее природные циклы и способности. С этой точки зрения во фрейдовском примере присутствует целая история женской судьбы: сук, похожий на целое дерево, - принадлежность к роду и к его жизненным излучинам, отдельная жизнь как часть целого существования; опавшие нижние цветы - более близкие к "стволу", к старшему поколению и достигшие старости женщины или желания самой сновидицы; вишня, цветущая по весне, - пора юности, время сновидицы, и махровые алые камелии - время зрелой женственности, которое ей предстоит; и наконец, желание "пересадить сук у себя в саду", - то есть укорениться, продолжить род, дать плоды и осуществить свою жизнь во всех фазах. Но Фрейд и Кюглер выбирают другую интерпретацию. Объяснение Кюглера ведет глубже, потому что рассматривает весь комплекс значений как своего рода "цепочку связей", но одновременно и уводит в сторону. Отчего так происходит? Дело в том, что женский опыт (как и мужской), по всей видимости, совершенно непостижим с точки зрения другого пола. Эти два способа существования нельзя сравнивать и нельзя говорить даже, что мужчины и женщины хотят одного и того же, но с разных сторон. Это не так. Мы совершенно разные. Не лучше или хуже друг друга, не старше или младше, потенциальнее или "зрелее". Просто разные. Поэтому когда мужчина (пусть столь гениальный, как Фрейд) рассуждает о циклах менструации и процессе дефлорации, интерпретируя их, это интересно с точки зрения теоретических построений и гипотез, красоты структуры, но в практическом приложении не работает. Тема глубже, и ее конфликты и переплетения смыслов древнее, чем мы думаем. Вот таблица сходных по произношению и написанию, а частью - и однокоренных слов, которые Кюглер рассматривает в качестве бессознательной смысловой цепочки от женских гениталий к сексуальности, насилию и дефлорации (Кюглер, 2005):
Комплекс слов, которые рассматривает Кюглер, а с ними и тема "цветок", "кровь", "плотский", "дефлорация", "насилие", "воплощение" - это не прямая повествовательная цепочка, а скорее, гнездо, в котором одно вытекает из другого и течет в другое, причем совершенно необязательно, что насилие присутствует там по праву или даже изначально там было. Цикл менструирования, истечения крови, утраты девственности, приобщения к регулярной половой жизни, вынашивания и истечения крови с родами и воплощения новой жизни в младенце (в последе, как в цветке) "записан" в этих словах-метафорах и представляет собой не столько ассоциацию - так как ассоциация походит на вспоминание и поиск того, что скрыто, - сколько внутренний, вечно живой и самообновляющийся календарь человечества. Календарь изначально не помогает помнить, он подсказывает, как лучше организовать жизнь, чтобы следовать ее ритмам. В этом календаре отмечены естественные фазы женщины, по которым она следует и к которым готовится в течение жизни. (Эстес, 2006) Ни одну из этих фаз нельзя "перепрыгнуть" или заменить рядом лежащей, подходящей. Это напоминает рост цветка, откуда, скорее всего, и была взята метафора: зерно падает в землю и "вытекает из нее" как росток, затем появляется первое "пятно" бутона, а после он раскрывается и "кровоточит" цветком, из которого закономерно возникнет плод. В этой системе насилие не присутствует, хотя оно, вероятно, присоединилось к ней позднее как отражение ситуаций, в которых женщине или процессу воспроизводства угрожала опасность. Рассмотрев такие разные точки зрения (условно - фрейдовско-кюглеровскую и фольклорно-мифологическую), легко увидеть, насколько важное значение имеют особенности сопрягания. Ассоциативный ряд или ассоциативная цепочка, в которой "одно следует за другим" или одно вызывает в памяти, в воображении, другое, и смысловое, метафорическое единство - это разные вещи. Это очень важно. Это краеугольный камень понимания. Контексты, в которых используется метафорическое единство, - бесчисленны. Они могут касаться всех аспектов жизни и выражать огромный спектр состояний. Но в метафорическом единстве они связаны в качестве целостного осознавания процесса. Возвращаясь к метафоре календаря, мы можем сказать, что она описывает структуру года в природных и психических событиях (неотделимых друг от друга). Метафорическое единство "холод, зима, остывание, замедление, уязвимость, засыпание, завершение цикла" содержит, если можно так выразиться, целостное состояние, из которого в любой момент может извлекаться конкретный смысл. Это своеобразный архетип языка, "прорывающийся" ниже собственно языковых процессов. Так, человек может говорить "мне холодно" и жарким летом, стоя в морозильной камере, и лютой зимой, стоя на морозе в пальто. Это не означает, что летом "может быть холодно" и никто этого так не понимает. Холод в каждом конкретном случае разный. Но на символическом уровне метафорического единства холод "принадлежит" группе зимы, метафорической группе, описывающей и напоминающей психике замедленные, прохладные, пассивные и накапливающие процессы). Кюглер и Фрейд используют для интерпретации иные способы сопрягания, нежели те, что заложены в символике, которая изначально представляет собой единство, восходящее к древнему синкретическому образу мира. Это "женский" способ понимания - взаимосвязь через родственность и целостность основы. Мужской способ предполагает пошаговое последовательное движение от одного к другому, где рядом стоящее становится родственным. Что и определяет результат. Нестерпимая женщинаДля мужского сознания естественно действовать и рассуждать мужскими способами, и здесь нет никакой проблемы. Проблема, как я уже сказала, возникает тогда, когда с мужской точки зрения и в мужских терминах рассматриваются женские фазы и процессы. От этого всего один шаг до рассмотрения мужского развития как нормы и женского - как странного ее ответвления. Что заставляет мужчину-исследователя или просто мужчину делать этот шаг? Мне представляется, что иногда для мужского, в особенности, западного сознания (зачастую стремящегося быть "слишком" мужским), фемининные процессы и связь между ними имеют свое особое значение. Будучи кардинально иным, чем мужские циклы и фазы, женский "круг роста" может восприниматься мужчиной как чужеродный, непонятный и - пугающий. Особенно если ситуация к тому же осложняется доминирующим положением женщины в сообществе (эпоха матриархата) или злоупотреблением властью женщиной в семье (Янг-Айзендрат, 2005). Тогда мужчина или мужская часть общества может испытывать страх перед женщиной и тем, что в психологии называют "фемининностью". Это не имеет прямого отношения к угнетению женщин или ущемлению их в правах, - скорее, речь идет о существовании внутри мужчины такого отношения к самому себе, которое делает для него присутствие женщины болезненным и сложным. Такой мужчина может фантазировать себя кем-то вроде кузнечика на цветке, - маленьким существом, которое может быть легко поглощено огромной и всемогущей "розой"-вагиной. Да, но при чем же тут тогда насилие, если мужчина как раз чувствует себя беспомощным, боясь женственности? Если мужчина боится женственности, то он боится и своей собственной агрессивности, присущей ему от рождения и комплементарной нормальной женской мягкости. Тогда дефлорация (шире - сексуальный акт вообще) представляется ему насилием. Так проще, потому что тогда он может сказать себе, что насилие - в его природе (биологически отказаться от сексуального акта невозможно), и значит, согласие женщины не требуется. Но согласие всегда требуется. Секс - это не насилие, а дар, и он всегда им остается. Дары не подчиняются власти. Они не могут быть отняты, не могут быть вымолены и заслужены. Боясь женщины, мужчина боится не получить от нее дара, без которого он не может жить и продолжать свой род. Боясь не получить, он стремится отнять. Поэтому мужчина, боящийся женщины, чувствует вину - и проецирует ее на женщину. Это комплекс, который действует как единая система, нелинейно, вовлекая в себя обоих участников и создавая причудливые внешние ситуации. Миф о том, что женщина боится дефлорации, имеет под собой реальную основу, - у большинства женщин такой страх действительно присутствует, особенно если рядом с вступающей в фазу активной половой жизни девушкой нет более старшей и опытной подруги, которая могла бы помочь ей пройти этот этап осознанно. Но суть не только в этом - а в том, что страх естественен, он - часть процесса, смешанный с волнением и ощущением важности момента. Как не бывает моря без волны, так не бывает вступления в новое, незнакомое, без страха. Но страх легко преодолевается рядом с желанным партнером, и здесь нет проблемы. Женский организм, женское тело устроены таким образом, что у них изначально высокие стрессовые пороги, поэтому женское тело "знает", что дефлорация не причинит ей вреда и не нанесет серьезной травмы. Просто когда раскрывается цветок, бутон лопается и умирает. Женщина знает, что это нормально. Но мужчина не знает. Во всяком случае, мужчина, воспитанный в культуре жесткой и отстраненной женщины, мужчина, живущий вдалеке от естественных циклов женской сексуальности. Поэтому свои собственные страхи, связанные с дефлорацией, истечением крови и болезненными ощущениями, и связанную с этим враждебность он переносит на партнершу. Тогда возникают мифы о дефлорации как трагедии для женщины, как насилии, за которое она желает отомстить, о том, что для мужа в примитивных племенах стать "дефлоратором" было нежелательно и так далее. Мифы - плоды целой культуры убегающих женщин и охотящихся за любовью мужчин, охотящихся и никогда ее не достигающих. Это трагедия обоих полов, а не только одного. И для того, чтобы разрешить ее, требуется очень много осознанных усилий с обеих сторон. Схема первичной сцены, или Когда они занимаются любовьюИстория дискутирования в психоанализе темы первичной сцены (см., например, Эсман, 2002) наглядно иллюстрирует влияние другой дискуссии - о том, является ли сексуальность универсальным феноменом или же "принадлежит" каждому полу в отдельности? Исходя из динамики, которую я описала выше, можно предположить, что трещина понимания лежит в нарушении в каждом личного внутреннего баланса между "давать" и "брать", следуя естественному ходу вещей или выстраивая защитные формы поведения, если это сделать не удается. Пожалуй, не стоит особо останавливаться на том, что индивидуальная реакция обоих полов на первичную сцену и воспроизведение сходных ситуаций в анализе, сильно отличается от генерализованного, "абсолютного" представления о первичной сцене как "причине чего-то" или патогенном впечатлении. То же касается и табу сексуальности, закладываемого или не закладываемого в детстве. Другими словами, если два взрослых человека настолько стесняются себя и своих сексуальных отношений, что всячески исключают их нормальные проявления из опыта ребенка (не целуются, не обнимаются при нем, не обнимают ребенка, не ласкают его, не гладят по голове, ограничивают телесные контакты), то наверное, следует ожидать, что столкновение с реальностью сексуальности станет для него травмой, независимо от пола. Как можно ожидать и того, что рано или поздно дверь в спальню родителей окажется открытой, просто по реактивной потребности. В течение долгого развития психоанализа множество раз выдвигались теории и строились предположения на тему нормальной женской и мужской сексуальности. Я бы задала вопрос так: "Что считать "нормальной" сексуальностью и кого конкретно она должна удовлетворять? Клиента? Психоаналитика? Общество? Случаи большего или меньшего возбуждения, желания или нежелания соития, даже импотенции и фригидности всегда вписаны в контекст, который бывает трудно понять и самим участникам ситуации, а не только наблюдающему. Если в реке стало мало рыбы, или она обмелела, или, наоборот, поднялась - нужно знать, какое сейчас время года, сколько обычно бывает воды в этой реке и сколько - в этот период, как давно река поднималась в последний раз и как это влияет на тот район, в котором она протекает, и конечно, как сама местность влияет на реку. Это глубокий и очень длительный процесс, а потому сложно, пожалуй, говорить, что клиент приходит к нам с "нарушением" сексуальности, что эта женщина фригидна, а тот мужчина садистичен. Человек приходит с тем, что его по какой-то причине тревожит. Но нарушение ли это и в какой степени, - лично для него, - можно будет узнать после долгой и осторожной работы. Есть и еще один важный, пожалуй, ключевой момент. Если у человека нет опыта отношений, говорить о сексуальности вообще трудно. Реакции, столкновения и некое смешение сексуальных и эротических переживаний в этом случае не имеют соответствующей "чаши", в которой двое могли бы реализовывать и разглядывать себя, оценивать действия свои и другого, корректировать взаимодействие и улучшать его. Происходит простое отыгрывание. Но это не сексуальное нарушение - это нарушение эго и того, что называется объектными отношениями (Кернберг, 2004). Сексуальные действия используются здесь как попытка контейнировать то, что не поддается осознанию и пониманию. Общая спутанность восприятия и импульсивность реакций доминируют независимо от пола, и не будут изменены раньше, чем изменятся отношения. Как стать бесполымКонцентрация на дискурсе одного пола может доходить до полного отрицания возможностей роста и развития человека противоположного пола. Подчеркну, что это далеко не всегда есть намеренное отрицание "чужого" или фиксация на "своем". Я говорю о том, как структура мышления говорит за человека там, где он высказывается будто бы от себя или от своего профессионального Я. К примеру, Петер Куттер в книге "Современный психоанализ" недвусмысленно заявляет, что "Самоосознание определенной половой идентичности во многом зависит от бессознательных фантазий о том, что слывет мужским или женским. Мальчик в подобной ситуации находится в более выигрышном положении, поскольку он без труда определяет свою половую принадлежность, наблюдая и касаясь своего полового члена. Девочке же в этом отношении приходится тяжелее ввиду отсутствия зримых признаков пола." (Курсив мой. - Я. П.) (Куттер, 1997)
То, что является "зримыми признаками пола" для мужчины, может не быть ими для женщины, тем более, для девочки или мальчика. У девочки нет пениса (как, впрочем, в полном, функциональном и символическом смысле нет его еще и у мальчика; ему только предстоит "развить" пенис в процессе роста), но у нее есть клитор, и ее органы устроены по-особому, в особой конфигурации, в том самом "цветке" женственности, о котором метафорически повествует большинство культур. И девочка хорошо знает об этом. Она видит, ощущает, она чувствительна к омовениям и отправлению естественных надобностей. Она имеет возможность прикасаться к своим органам и - многие исследователи делают акцент на этом - чувствовать внутреннее пространство в себе. (Лайне, 2005) Теория фантазирования девочкой пениса или зависти к нему построена на том, что она его "лишена". Но тут есть небольшой философский казус: фантазировать о лишении чего-то может лишь тот, у кого это нечто есть. Девочка не лишена пениса, она просто устроена по-другому. Однако пенис есть у мальчика, и мальчик интуитивно чувствует, что эта часть его тела важна (поскольку она важна для отца или, если отца нет, пользуется подчеркнутым вниманием или невниманием матери), и потому может тревожиться о ее лишении. Девочка развивается по-другому. Ее биология, физиология и психология "настроены" на другие функции, другие ритмы и другие сообщения, посылаемые в мир и принимаемые от мира. У женщины другие символы активности и угнетения жизненных процессов, "вскипания" и затухания страсти, интереса, влечения, симпатии. Они и не могли бы быть такими же, как у мужчины, потому что тогда не были бы комплементарными ему (Гиллиган, 1992). Столь же большое значение в дискурсе женского и мужского имеют не только прямые высказывания, но и странные и порой неожиданные переливы света и тени. Подобно рассуждениям о норме и патологии, размышления и попытки осмысления женственности и мужественности полны явных и неявных взглядов "в сторону друг друга" и - оценок, прячущихся в пышных кустарниках определений. К примеру, вот одно из описаний, включенных в "континуум "женского истерического": - Хорошо компенсированная истерическая (истерически организованная) женщина предстает перед нами как яркая, обращенная к людям, хорошо адаптированная харизматичная личность: деятельная, неповторимая, стремящаяся к мужским атрибутам превосходства (Курсив мой - Я. П.) (Павлова, 2007). В этом описании стоит обратить внимание на то, что хотя названный тип женского имаго в целом позитивен, он выглядит довольно интересно, будучи рассматриваемым в контексте истерической организации и ее компенсирования. Так и хочется задать классический психоаналитический вопрос из разряда "означает ли это?": "Означает ли это, что яркая, обращенная к людям, хорошо адаптированная харизматическая женщина - во-первых, является компенсированной истеричкой и во-вторых, стремится к мужским идеалам превосходства?" С этой точки зрения можно сказать, что "нормальный" человек, у которого никогда не наблюдалось психотических срывов, является компенсированным психотиком. Не исключено, что так оно и есть и мы никогда не узнаем о расстройстве, поскольку оно не явлено. Но возникают еще и еще вопросы: есть ли болезнь, когда она не проявляется, и что мы получаем, "глядя вглубь" и высматривая черных кошек во тьме? Но эти вопросы шире моего исследования. Меня в данном случае интересует факт сопряжения - на уровне теории и практики психоанализа - характерологического и функционального расстройства (вплоть до четвертого издания понятие истерии входило под разными названиями и в разных формулировках в справочники DSM как диагностическая категория) и женской репрезентации как яркой, харизматичной и направленной к миру личности. Это касается не только ярких женщин, которых в подобных описаниях скрыто обвиняют в истеричности и "стремлении к мужским атрибутам превосходства", но и нежных, чувствительных, мыслящих и действующих интуитивно, по аналоговому типу, мужчин. Не исключено, что образ такого мужчины довольно быстро окажется присоединенным к дискурсу шизоидного, депрессивного или - снова - истерического типа. И стальная, неброско одетая, в меру чувствительная и неторопливая, знающая цену своим желаниям и эмоциям норма будет им судьей. Мы снова возвращаемся к диалогу между мужчиной и женщиной, к их сокровенному разговору о том, что важнее всего: "Что ты видишь?" "Чего ты хочешь?" "Что вижу я в тебе?" Такой разговор возможен только при условии преодоления того, что лежит в тени. При условии наличия не только способности выносить присутствие другого, но и способности ему радоваться. Меня поражает, насколько часто умение психоаналитически мыслить вырождается (особенно хорошо это видно в теоретических работах) в стремление к незавершенным и недожитым решениям. Если последователи теории объектных отношений говорят о необходимости научиться выносить ненависть к объекту, а затем и присутствие целостного объекта, во всей его полноте, то уже их последователи останавливаются на полпути и явно или "теневым" образом утверждают, что существует необходимость научиться выносить присутствие объекта рядом с собой. Такое впечатление, что мир сплошь состоит из пограничных личностей, единственная задача которых - выжить, перенести и каким-то образом контейнировать сам факт своего выживания. Наши задачи шире, они глубже и много "страшнее", чем просто стремление выжить. Нам предстоит узнать, что мы не одни. И те, другие, тоже. О ком мы говорим? Если другой существует, будь то мужчина или женщина, он всегда и неизбежно существует именно как другой, полноценный и таинственный, никогда не познаваемый до конца. В отношении этого другого та теория, которая хорошо объясняет наше собственное поведение или поведение и структуру нашего гендерного сообщества, может быть абсолютно несостоятельна. Но мы продолжаем говорить. Мы упорно строим модели, основанные на "только мужском" или "только женском" понимании, не замечая, как в этих моделях угасают естественные смыслы жизни тех и других. Нам нужно все больше защищаться, потому что вот-вот придет "другой" и начнет требовать от нас жить по его мерке, смотреть его глазами, думать его мыслями. Но мы забываем, что все это - и жить, и чувствовать, и смотреть, и думать - очень полезно, естественно и правильно. Но только когда это дарят и принимают, а не устанавливают в качестве единственно верного лозунга на флагштоке. Речь идет не о борьбе за чьи-либо права - бывает, что такая борьба требуется, и далеко не всегда в защите нуждается более слабый участник конфликта, - но вопрос тоньше: насколько мы, мы сами, в каждый момент времени и взаимодействия с другим человеком осознаем, что он - другой? Просыпаясь по утрам и открывая глаза, чувствуя, как рядом с нами поворачивается чужое, иначе скроенное и по-иному выходящее из сна тело - что мы делаем? Как приветствуем его? Что предлагаем вместе с новым днем? О чем говорим за завтраком, как понимаем возможности его (а вместе с ним и нашего) насыщения, душевного и физического? Легко сказать мужчине: "Ты проиграл матч и поэтому злишься" - гораздо сложнее постараться понять, что значил для него этот проигрыш и может ли он использовать его для будущих побед или же он раздавлен ощущением собственной неполноценности. Легко сказать женщине: "Ты просто раздражена, потому что у тебя скоро менструация" - куда труднее попросить научить ее делиться тем важным, что она постигает именно в эти дни, через свою высокую чувствительность. Слова, которые мы говорим каждый день, действия, которым мы позволяем быть, ранят или исцеляют, в зависимости от того, что мы сознательно или бессознательно в них вкладываем. И если вложить вопрос "О ком мы говорим?" в самую основу взаимодействия, думаю, возможность говорить сама по себе, говорить по-настоящему, друг другу, а не в сторону, станет сильнее и богаче. Литература
Категория: Психоанализ, Психология Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|
|||||||||||||||||||||||||||||