Швек Ж. Возвращение травматического опыта

Комментарий: Глава из книги Ж. Швека «Добровольные галерщики. Очерки о процессах самоуспокоения» (2016), вышедшей в свет в издательстве Когито-Центр

Аннотация

В статье анализируется феномен возвращения травматического опыта посредством повторяющегося поведения, которое обычно находится в регистре моторики, а иногда и в регистре перцепции, которое становится для пациента своего рода самоуспокоительным приемом.

Согласно Рене Руссийону (Roussillon,1995а), травматический опыт остается законсервированным в непроработанной первичной сырой психической материи в форме перцептивных следов; этот опыт всегда возвращается в неизмененном виде, в виде перцепций, все еще не связанных с репрезентациями. Он предлагает гипотезу о том, что телесные «ощущения», или травматическое восприятие телесных состояний, также могут как бы складироваться и возвращаться через галлюцинаторную реактивацию перцептивным образом, то есть галлюцинации – это, по сути, бывшие восприятия. Галлюцинация, при которой то, что галлюцинируется,– это несимволизированный мнестический след, представляет собой «биологическое» решение в противовес «психологическому» решению, которое начинается с работы по формированию репрезентаций через «историзацию соматического симптома» на основании работы по реконтекстуализации, по нахождению обстоятельств возникновения «перцептивного ощущения».

Именно данную концепцию единения психе и сомы я хочу обсудить в этой главе.

Следует предварительно уточнить, что, когда Рене Руссийон (Roussillon, 1995b) использует термин «соматический», он скорее имеет в виду «соматический симптом», а не соматическое заболевание; он это хорошо иллюстрирует клиническим примером, который приводит для подтверждения своей точки зрения. Он описывает пациентку, которая страдает язвенной болезнью желудка с частыми и сильными болями, однако язвенная болезнь, ее наступление и развитие не рассматриваются в соответствие с возможностью или с невозможностью метаболизации возбуждения, которое не может стать влечением из-за дефицитарности, недостаточности психического функционирования. Рене Руссийон говорит только о боли, которая появилась во время одного сеанса; поскольку пациентка смогла рассказать об этом, благодаря сложившимся отношениям между аналитиком и пациенткой, появилась возможность провести работу, которую он называет «историзацией» симптоматики. (Р. Руссийон говорит об изжоге, которая появилась у его пациентки во время одного сеанса и которая была связана с тем, что когда та была младенцем, соски бутылочек, из которых кормила ее мать, были слишком горячими. Эти воспоминания ассоциативно привели пациентку к обжигающему кофе, который она должна была пить по настоянию матери,– воспоминание, которое сразу приводит к прекращению боли.) Однако тот образ, с помощью которого к пациентке вернулось это воспоминание, не позволяет нам исключить и тот факт, что боль пациентки могла быть результатом истерической конверсии. В таком случае речь идет не о дезорганизующей органической болезни, которая захватывает человека полностью, мешая ему думать, но скорее о боли, поддержанной определенной символизацией, следовательно, находящейся вне поля психосоматики.

Что касается возврата невытесненного травматического опыта, то мне кажется, что его следы* кроются в повторении, а именно в повторяющемся поведении, которое обычно находится в регистре моторики, а иногда и в регистре перцепции, и демонстрирует определенную роботизацию самого себя, напоминающую функционирование оператуарного типа. «Поведение», поскольку оно вызвано крахом перевода возбуждения во влечения (в «психо-логику» в терминах Руссийона), «повторяется», так как оно движимо влечением к смерти, которое пробило брешь в системе противовозбуждения; поскольку возможности удовлетворительной разрядки возбуждения нет, оно (поведение) стремится хотя бы к его ослаблению за счет изнурения или через новое возбуждение, вызванное таким поведением. Последнее становится, как мы видим, самоуспокоительным приемом, нацеленным на то, чтобы ограничить мыслительные процессы и помешать им.

Аргумент в пользу этой точки зрения, как мне кажется, может быть найден в игре с маленькой ложечкой, которую ребенок раз за разом намеренно бросает на каменный пол кухни. Рене Руссийон рассказал нам об этом на презентации своего доклада, желая подчеркнуть важность и значение качества материнского ответа:

– или она принимает игру, и тогда она становится участницей игры, благодаря которой происходит работа по репрезентации отсутствия;

– или же она отвечает автоматическим образом.

По поводу этого последнего ответа можно порассуждать в контексте влияния материнского влечения к смерти. Многие авторы указывали как на структурирующий характер того, что ребенок ненадолго и непостоянно оказывается «забытым» или дезинвестированным своей матерью, так и, наоборот, на дезорганизующий характер данной дезинвестиции в тех случаях, когда она оказывается сильной и длительной. Структурирующее влияние имеет место, если пространство, созданное таким образом, благоприятствует размышлениям об отсутствующей матери и развитию возможностей для идентификаций вокруг проблематики материнского желания и объекта ее желаний, тогда как дезорганизующее влияние проявляется, если материнская дезинвестиция передается оператуарным способом. Можно было бы сказать, согласно теории Мишеля Фэна, что «цензура любовницы» в таких случаях заменяется на смертоносное сцепление. Автоматическая мать становится скорее «успокаивающей», нежели удовлетворяющей, и тенденция психически «отделаться» от своего младенца, когда она «занята чем-то другим или в другом месте», более не способствует тому, чтобы у последнего разворачивалась идентификационная игра, ведущая к психической бисексуальности. Здесь мать скорее заставляет ребенка столкнуться с необходимостью интериоризации влечения к смерти, передающееся ему посредством материнских посланий через автоматическое и оператуарное взаимодействие с ней.

Аналогичным образом можно взглянуть и на синдром мертвой матери, чтобы попытаться понять влияние опыта, пережитого ребенком, которого дезинвестируют и отстраняют как от отношений, так и от всего того, что раньше являлось для него жизненно необходимой связью с объектом. Известно, какую роль Андре Грин (Green, 1980) придавал нарушению непрерывности, вызванному стиранием материнских репрезентаций, столь важных для построения «структурирующих рамок», позволяющих думать об отсутствующей матери, а также риску того, что данная идентификация с объектом может быть заменена идентификацией с дырой, оставленной дезинвестицией, и превратиться, таким образом, в идентификацию с мертвой матерью*.

Мать, которая поднимает маленькую ложечку автоматически, делает это оператуарным образом; такая мать не способствует ни регрессу, ни развитию аутоэротической активности у своего ребенка. У последнего будет наблюдаться скорее тенденция к прогредиентному использованию компульсивных действий, чтобы прекратить внутреннее напряжение возбуждения, которое не может быть успокоено матерью, которая к тому еще сама и является источником возбуждения. Она стимулирует, таким образом, развитие у своего ребенка определенного способа снижения возбуждения и избегания отчаяния через идентичное повторяющееся механистическое поведение, являющееся источником простого возврата к спокойствию, не приносящему никакого удовольствия.

Удовольствие более не является эрогенным. Другими словами, ожидается лишь возврат к спокойствию через повторное использование специфического моторного или перцептивного поведения, и это является тупиком в экономическом плане.

Например, в случае ребенка, бросающего на пол маленькую ложечку, можно предположить, что применение защит Я состояло в том, чтобы компульсивно повторять акт бесконечного бросания объекта на пол; то же самое мы можем наблюдать и в случаях, когда дети бьются головой о стенку. Став взрослыми, они превращаются в машину, обладающую автоматическим действием.

Шум и моторное поведение призваны «заново актуализировать», воспроизводить во внешней реальности (но не внутри психики) пережитую некогда катастрофу. Здесь мы имеем дело с преднамеренным актом Я, который противопоставляется галлюцинаторному удовлетворению и используется именно потому, что галлюцинаторное удовлетворение невозможно, поскольку оно не функционирует.

Это можно проиллюстрировать на примере самых разных пациентов, например, психотических детей, у которых наблюдаются следующие моторные или перцептивные действия:

– игра со щеколдой двери;

– комкание листа бумаги для того, чтобы услышать шуршание;

– осуществление компульсивного движения палец/глаз перед светильником.

Эти виды поведения свидетельствуют о невозможности использования галлюцинирования и галлюцинаторного исполнения желания и потому нацелены только лишь на самоуспокоение. С их помощью вызывается то, что не может быть галлюцинировано. Такое поведение проистекает из внутреннего принуждения, спровоцированного интериоризацией отношения с автоматической матерью, то есть из интериоризации влечения к смерти, содержащегося в бессознательном послании, которое она передала ребенку, когда возвращала ему маленькую ложечку, а также и во время ухода за ребенком, при кормлении, держании на руках или убаюкивании.

Ребенок с маленькой ложечкой, в свою очередь, мог быть слишком настойчивым и повторять свои требования таким образом, чтобы его мать бесконечно продолжала автоматически поднимать маленькую ложечку, не давая игре развиваться, действуя стереотипным образом, вновь и вновь повторяя сцену, которую никак не удается галлюцинировать.

В связи с этим возникает последний вопрос, который я хотел бы поднять в связи с аргументом, найденном Рене Руссийоном при чтении работы Фрейда «Конструкции в анализе» (Freud, 1937) и использованном им для своей теории возврата перцептивных следов. В данной статье, как указал Р. Руссийон, Фрейд как раз отмечает перцептивный возврат раннего, довербального травмирующего опыта, но то, что представляется мне особенно важным в тексте Фрейда, – это понятие возвращения чего-то забытого. Связано ли забвение с вытеснением или с выбрасыванием — непонятно; можно ли распространить концепцию, развитую Фрейдом, как это предлагает Р. Руссийон, на виды поведения, связанные с чем-то, что забыть не удается и что никогда не удавалось (как в случае с перцепцией катастроф при травматических неврозах)?

При игре с маленькой ложечкой, как и в других детских играх, речь идет о том, чтобы добровольно «заново вызвать» ту травматическую ситуацию, которая была пассивно испытана раньше, с целью активного совладания с ней через такое повторение.

Но если ответ матери осуществляется оператуарным способом в противовес игре с катушкой такая игра не позволяет сохранить следы присутствия матери. Повторяющаяся активность не обогащается либидинальными связями, но резко ограничивает психическую жизнь, приводя ее к фиксации на травме.

В подобной ситуации поведение (или акт в отличие от акции — действие, оставляющее следы, согласно Андре Грину, или передача нервного импульса по колее, согласно Анне Потамиану) повторяется в попытке ретроактивно справиться с пережитой травмой.

Что касается меня, я считаю полезным в этих случаях различать то, что возвращается извне бессознательно, и то, что повторяется осознанно, потому что «не могло быть забыто» и повторяется через моторное поведение, влияющее на окружение, например, вызывая снова и снова скрип двери, которую закрывает уходящая мать. Мне кажется, что воспроизведение сенсорных ощущений (шума, например) лишь иногда находится на первом плане, в то время как запрограммированная моторная часть (хлопанье дверью, бросание маленькой ложечки), похоже, является преобладающим приемом, поставленным на службу ретроактивного совладания с пережитой ранее травмой.

Воздействие на окружение (на внешнюю реальность) видится здесь как последовательная реакция на неспособность модифицировать психическую реальность.

Следовательно, в применении таких видов повторяющегося поведения я усматриваю некоторую «противоположность» галлюцинации, подтверждение ее несостоятельности и краха.



The Return of the Traumatic Experience

Annotation

The article analyzes the phenomenon of the return of the traumatic experience through repeated behavior that is usually found in the register of motor activity, and sometimes in the register of perception, which becomes for a patient a sort of self-solace.

Keywords: trauma, return of the traumatic experience, self-solace.



Литература

Braunschweig D. Intervention, Revue française de psychosoma­tique, N 9, PUF, Paris, 1996.

Freud S, (1937) Constructions dans l’analyse, in Résultats, idées, pro­blèmes, trad, coll., vol. 2, PUF, Paris, 1985.

Green A. (1980) La mère morte, conférence devant la Société psychana­lytique de Paris, 20 mai 1980, publié in Narcissisme de vie, narcissisme de mort. Éd. de Minuit, Paris, 1983.

Roussillon R. (1995a) La métapsychologie des processus et la transitionnalité. Rapport au 55e Congrès des psychanalystes de langue française des pays romans. Revue française de psychanalyse, N 5 spécial congrès, 1995, PUF, Paris.

Roussillon R. (1995b) Perception, hallucination et solution « bio-logique » du traumatisme. Revue française de psychosomatique, N 8, PUF, Paris.


* Анна Потамиану предложила, как я полагаю, совершенно справедливо, использовать для их обозначения термин «колея».

* Центрирование на понятии дыры, остающейся после дезинвестиции, ведет к развитию в направлении, отличном от того, в котором двигаются при центрировании на роли послания смертоносной инвестиции, исходящей из материнского влечения к смерти. Дениз Брауншвейг, разделяющая концепцию Мишеля Фэна о том, что влечение к смерти расположено «вовне» – у матери, предлагает, в свою очередь, точку зрения, согласно которой данные силы смерти находятся в Сверх-Я матери, они действуют на младенца лишь посредством материнского Сверх-Я (Braunschweig, 1996).