Ворден В. Понимание процесса горевания

Автор:
Комментарий: Глава из книги Вильяма Вордена «Консультирование горя и терапия горя. Пособие для специалистов в области психического здоровья», которая в ближайшее время выйдет в свет в издательстве Наумов и Наумова
В этой работе я использую слово «горевание» для обозначения процесса, который наблюдается после утраты, а слово «горе» - для обозначения персонального опыта утраты. Так как горевание – это процесс, оно по-разному рассматривался теоретиками – и прежде всего с точки зрения того, какие в нем выделяются стадии и фазы, и какие в нем решаются задачи.

Стадии. Один из способов рассматривать этот процесс – подразделение его на стадии. Многие писавшие о горе перечисляли до 9 стадий процесса горевания, и по крайней мере один человек называет 12. Одна из трудностей использования этого подхода заключается в том, что люди не проходят эти стадии по порядку. К тому же начинающим профессионалам свойственно понимать эти стадии слишком буквально. Пример этого буквального понимания – отношение людей к стадиям умирания, описанным Элизабет Кюблер-Росс. После выхода ее книги «О смерти и умирании» (Kubler-Ross, 1969) многие люди ожидали, что умирающие пациенты пройдут перечисленные ей стадии в каком-то строгом порядке. И некоторые были разочарованы, если пациент какую-то из этих стадий пропускал. Описанные ею стадии умирания также использовались для описания процесса горевания, хотя и с некоторыми ограничениями (Maciejewski, Zhang, Block & Prigerson, 2007).

Фазы. Альтернативный подход к стадиям – это концепция фаз, используемая Парксом, Боулби, Сандерсом и другими. Паркс определяет четыре фазы горевания. Фаза I – это период оцепенения, которая возникает непосредственно после утраты. Это оцепенение, переживаемое большинством оставшихся в живых, помогает им не сталкиваться с фактом потери в течение хотя бы короткого промежутка времени. Затем человек проходит фазу II, фазу тоски, в которой он/она хочет, чтобы умерший вернулся, и для него характерно отрицать то, что потеря – это насовсем. В течении этой фазы важную роль играет гнев. В фазе III, которая является фазой дезорганизации и отчаяния, человеку, переживающему утрату, становится трудно функционировать в своем окружении. И, наконец, он/она становится способным перейти в фазу IV, фазу реорганизации поведения, и начинает снова строить свою жизнь (Parkes, 1972, 2001, 2006). Боулби (Bowlby, 1980), чья работа и интересы имеют много общего с работой и интересами Паркса, подкрепляет идею деления процесса траура на фазы и утверждает, что горюющий должен пройти через подобную последовательность фаз прежде, чем процесс траура завершится. Что касается стадий, то они иногда частично охватывают содержание разных фаз, и их определение редко отличается отчетливостью.

Сандерс (Sanders, 1989, 1999) также использовала идею фаз для описания процесса горевания. Она описывает пять фаз: (1) шок, (2) осознание утраты, (3) уход в себя, (4) выздоровление и (5) обновление.

Задачи. Хотя я не оспариваю фазовую схему Боулби, Паркса и Сандерс, я думаю, что понятие задач, которое я представляю в этой книге, предлагает в равной степени валидное понимание процесса горевания, и что для клинициста такой подход даже полезнее. Фазы предполагают некоторую пассивность, что-то, чего горюющему не избежать. С другой стороны, понятие задач гораздо больше созвучно фрейдовскому представлению о работе горя и предполагает, что горюющему нужно что-то предпринимать, и он кое-что может сделать. Также этот подход предполагает, что на процесс горевания можно воздействовать с помощью интервенций, предпринимаемых извне. Другими словами, горюющий может рассматривать фазы как что-то, что следует пройти, тогда как задачи придают гореванию некоторое средство для достижения цели и надежду на то, что он и сам может кое-что сделать, чтобы адаптироваться к смерти близкого человека.

Оба подхода обладают вполне очевидной валидностью. Горевание – это нечто, требующее времени, и часто повторяемая фраза «время лечит» верна. Но также верно и то, что горевание задает человеку задания, которые следует выполнить. И, хотя они могут казаться непосильными человеку в состоянии острого горя, с помощью консультанта они могут предложить ему надежду на то, что выход существует, и что-то может быть сделано. А это мощное противодействие испытываемому большинством горюющих переживанию безнадежности.

Весь человеческий рост и развитие могут рассматриваться как находящиеся под влиянием различных задач. Согласно знаменитому психологу развития Роберту Хэвингхерсту (Havinghurst, 1953), существуют задачи развития (физические, социальные и эмоциональные), которые сменяют друг друга по мере роста ребенка. Если ребенок не решил конкретную задачу на соответствующем уровне, то адаптация ребенка нарушается, и он будет пытаться решать подобные задачи на других возрастных этапах.

Подобным образом, горевание (адаптация к утрате) может рассматриваться, как ставящее перед человеком четыре перечисленных ниже базовых задачи. Важно, чтобы горюющий человек занялся решением этих задач, чтобы адаптироваться к утрате. Люди, потерявшие близких, по-разному приспосабливаются к этой потере. Одни адаптируются лучше, другие хуже. Хотя задачи и не должны решаться каким-то конкретным образом, в их определениях содержится некоторый императив. Например, вы не можете обрести контроль над эмоциональным компонентом утраты, если вы вначале не примете факт, что потеря произошла, и что она невосполнима; по крайней мере, в этой жизни. Поскольку горевание - это процесс, а не состояние, решение задач требует усилий; однако, не каждая потеря, которую люди испытывают, бросает им один и тот же вызов. Горе – это когнитивный процесс, в котором горюющий имеет дело с мыслями об умершем, которые он реструктурирует. Он также реструктурирует свой опыт утраты и изменившегося мира, в котором ему теперь предстоит жить (Stroebe, 1992). Некоторые называют это работой горя.

ЗАДАЧИ ГОРЕВАНИЯ

Задача I: Принятие реальности утраты

Когда кто-то умирает, даже если смерть ожидалась, всегда возникает мысль, что это не случилось. Первая задача горевания – столкнуться лицом к лицу с реальностью того, что этот человек мертв, что он ушел и не вернется. Частично принятие этой реальности состоит в том, что человек осознает невозможность воссоединения, по крайней мере в этой жизни. Поисковое поведение, о котором так много писали Боулби и Паркс, имеет прямое отношение к решению этой задачи. Многие перенесшие утрату обнаруживают, что они стали звать умершего человека, и/или иногда принимают за него других людей. Они могут идти по улице, поймать взгляд человека, напоминающего им умершего, а потом вспомнить: «Нет, это не мой друг. Мой друг на самом деле мертв». Джоан Дидион (Didion, 2005) пережила это после смерти мужа и написала об этом опыте в своей книге «Год магического мышления».

Противоположностью принятия утраты является неверие благодаря отрицанию того или иного рода. Некоторые люди отказываются верить в реальность смерти и в ходе процесса горевания застревают на первой задаче. Отрицание может практиковаться на нескольких уровнях и принимать разные формы, но чаще всего отрицаются либо факты, связанные с потерей, либо значение утраты, либо ее необратимость (Dorpat, 1973).

Отрицание связанных с утратой фактов может варьироваться по степени от легкого искажения до полной картины бреда. Странные примеры отрицания с помощью бреда – это те редкие случаи, когда переживающий утрату несколько дней хранит тело умершего в доме, прежде чем сообщит кому-то о смерти. Гардинер и Притчард (Gardiner & Pritchard, 1977) описывают шесть случаев такого необычного поведения; лично я видел два случая. Наблюдаемые люди были либо явно психотическими, либо эксцентричными и замкнутыми личностями.

Скорее может случиться, что человек проходит через то, что Джеффри Горер называет «мумификацией»; то есть сохранением вещей умершего в полном порядке на случай его/ее возвращения. Классическим примером является королева Виктория, которая после смерти своего супруга принца Альберта изо дня в день оставляла на виду его одежду и бритву и часто ходила по дворцу, разговаривая с ним. Родители, потерявшие ребенка, часто оставляют детскую комнату в том виде, в котором она была до его смерти. Сразу после смерти близкого человека это достаточно типично, но если это продолжается годами, это можно считать отрицанием. Примером скорее искажения, чем бреда, может быть человек, который видит покойного в одном из своих детей. Это искаженное мышление может уменьшить интенсивность переживания утраты, но оно редко бывает удовлетворительным, и оно затрудняет принятие реальности смерти.

Другой способ, которым люди защищаются от реальности, - отрицание значения утраты. Потеря может им казаться менее значительной, чем на самом деле. Часто можно слышать слова вроде: «Он не был хорошим отцом», «Мы не были близки», «Я не скучаю о нем». Некоторые люди сразу же выбрасывают одежду и другие вещи, напоминающие о покойном. Удаление всего, напоминающего о покойнике, - это противоположность мумификации, оно минимизирует утрату. Как будто оставшиеся в живых защищают себя, удалив любые предметы, которые столкнули бы их лицом к лицу с реальностью потери. Нередко это случается после травматичной смерти. У одной женщины, с которой я беседовал, муж был госпитализирован с легким заболеванием, но его оставили в больнице, и он там умер. Она едва смогла дождаться, когда наступит весна и исчезнут его следы на снегу. Это поведение не совсем обычно; часто его причиной бывают конфликтные отношения с умершим (смотрите терапевтические интервенции в главе 6, чтобы получить дополнительную информацию о влиянии на горюющего конфликтных отношений с умершим).

Еще один способ отрицания полного значения утраты– «выборочное забывание». Например, Гарри потерял отца в возрасте 12 лет. С годами он блокировал в уме воспоминания об отце, даже его зрительный образ. Когда он впервые пришел на психотерапию, будучи студентом колледжа, он даже не мог воскресить в памяти его лицо. В ходе терапии он смог не только вспомнить внешность отца, но даже чувствовать его присутствие, когда его награждали во время церемонии по случаю окончания учебы.

Некоторые люди препятствуют выполнению задачи I, отрицая факт необратимости смерти. Хорошим примером является история, рассказанная несколько лет назад в телевизионном шоу «60 минут». Там говорилось о женщине среднего возраста, домохозяйке, потерявшей мать и 12-летнюю дочь во время пожара. В течение первых двух лет она днями твердила то вслух, то про себя: «Я не хочу, чтобы вы были мертвы, я не хочу, чтобы вы были мертвы, вы не будете мертвыми». Ее терапия частично заключалась в достижении признания того, что они мертвы и никогда не вернутся.

Другая стратегия заключается в отрицании того, что смерть – это конец; эта стратегия основывается на религиозной вере в загробную жизнь и возможность общения с умершими. Надежда на воссоединение с умершим человеком – нормальное чувство, особенно в первые дни и недели после потери. Тем не менее, ставшая хронической надежда на такое воссоединение уже не является нормальной. Паркс (Parkes, 2001) отмечает:

«Может показаться, что спиритуализм помогает переживающим утрату в поиске умершего, и семь человек из участников моих исследований, переживающих утрату, действительно посещали сеансы спиритуалистов. Их реакции были смешанными: одни чувствовали, что установили некоторый контакт с умершим, а несколько других были напуганы. В целом этот опыт их не удовлетворил, и никто не стал регулярным участником собраний спиритуалистов» (pp. 55–56).

Недавно была опубликована интересная работа об истории спиритуализма и его современном состоянии в США и Великобритании. Автор провел интервью с несколькими людьми, посещавшими собрания спиритуалистов. Хотя поначалу многие из них посещали эти собрания, пытаясь убедиться, что покойнику сейчас хорошо, или услышать его слова, или получить от него совет, большинство респондентов продолжали посещать собрания, потому что разделяли ценности этой группы и чувствовали единство с ней (Wallis, 2001).

Принятие реальности утраты требует времени, так как оно связано не только с ее интеллектуальным признанием, но и с эмоциональным принятием. Многие неопытные консультанты этого не понимают и слишком фокусируются на интеллектуальном признании утраты, игнорируя ее эмоциональное принятие. Переживающий утрату может интеллектуально осознавать необратимость потери задолго до того, как чувства позволят ему признать эту информацию правдой. Одна женщина, посещавшая мои группы для переживших утрату, каждое утро, просыпаясь, протягивала руку и ощупывала ту сторону кровати, где раньше спал муж, чтобы почувствовать, что он там. Она знала, что его там нет, но надежда на то, что он там окажется, сохранялась через 6 месяцев после его смерти.

Легко поверить, что любимый человек все еще в отъезде, или что его опять положили в больницу. Одна медсестра, чья пожилая мать легла в больницу на шунтирование, видела мать обездвиженной среди трубок и прочего медицинского оборудования. Когда мать умерла, ей еще несколько месяцев казалось, что мать по-прежнему в больнице, что ее готовят к операции, и что поэтому мать не поздравила ее с днем рождения. Она говорила об этом людям, когда они спрашивали ее о матери. Мать, чей сын погиб в аварии, отказывалась верить, что он мертв, предпочитая думать, что он находится в Европе, где провел прошлый год.

Реальность причиняет боль в моменты, когда человек хочет взять телефон, чтобы о чем-то рассказать любимому человеку, и в этот момент вспоминает, что он не ответит на звонок. Родителю, потерявшему ребенка, требуется много месяцев, чтобы сказать: «Мой ребенок умер, и я никогда больше его не увижу». Они могут увидеть игру детей на улице или школьный автобус и сказать себе: «Как я мог забыть, что мой ребенок умер?»

Когда человек решает задачу I, вера и неверие чередуются. Крапп, Дженовезе и Крапп (Krupp, Genovese & Krupp, 1986) хорошо это сформулировали, написав:

«Временами горюющие, кажется, находятся во власти реальности и ведут себя так, как будто вполне осознают, что умершего больше нет, а временами они ведут себя иррационально, охваченные фантазией, что когда-нибудь снова будут вместе. Гнев, направленный на потерянного любимого человека, на себя, на тех, кто кажется виновником смерти, и даже на доброжелателей, которые напоминают о реальности утраты, - универсальная характеристика горюющего (p. 345).

Другая форма неверия – то, что Эйвери Вайсман (Weisman, 1972) называет «средним знанием». «Среднее знание» - термин экзистенциальной философии, означает одновременное знание и незнание. Вы можете наблюдать это явление у некоторых смертельно больных пациентов, которые и знают, и не знают, что они умирают. Подобным образом, переживающий утрату может верить и не верить в одно и то же время.

Хотя работа над первой задачей горевания требует времени, традиционные ритуалы (такие, как похороны) помогают многим горюющим продвигаться в сторону принятия. Те, кто не присутствовал на похоронах, могут нуждаться в других внешних подтверждениях реальности смерти. Это особенно сложно в случае внезапной смерти, особенно если оставшийся в живых не видел тело умершего. В нашем Гарвардском исследовании детей, переживших утрату, мы обнаружили значимую связь между внезапной потерей супруга и сновидениями о том, что он жив, в первые месяцы после его смерти. Возможно, видеть умершего во сне живым – это не столько исполнение желания, сколько способ психики убедиться в реальности смерти с помощью контраста, возникающего, когда человек просыпается после такого сна (Worden, 1996).

Задача II: переработка боли, причиняемой горем

Немецкое слово Schmerz хорошо подходит, если мы говорим о боли, потому что его широкое значение включает в себя и буквальную физическую боль, которую чувствуют многие люди, и связанную с потерей эмоциональную боль. Необходимо принять и проработать эту боль, иначе она проявится в виде физических симптомов или в той или иной форме отклоняющегося поведения. Именно это утверждает Паркс (Parkes, 1972), когда говорит: «Если переживающему утрату необходимо пройти через боль, причиняемую горем, чтобы работа горя совершилась, то все, что постоянно позволяет человеку избегать этой боли или подавлять ее, будет, вероятно, продлевать процесс горевания» (p. 173).

Не все чувствуют эту боль одинаково сильно, не все переживают ее одинаково, но практически невозможно потерять человека, к которому вы были глубоко привязаны, не почувствовав в какой-то степени эту боль. Недавно пережившие утрату обычно не бывают готовы испытать следующие за этим эмоции во всей их полноте и силе (Rubin, 1990). Тип боли и ее интенсивность обусловливаются рядом факторов, обозначаемых в главе 3. С другой стороны, недавние исследования стилей привязанности показывают, что есть люди, которые не чувствуют сильной боли, а то и вообще не чувствуют боль после смерти близкого. Одной из причин этого может быть то, что они не позволяют себе привязаться к кому-либо и демонстрируют избегающий/отстраненный стиль привязанности (Bonanno, 2004).

Может существовать тонкое взаимодействие между индивидом и обществом, которое затрудняет решение задачи II. Общество может чувствовать себя некомфортно с чувствами горюющего и поэтому ненавязчиво посылать ему сообщение: «Не стоит горевать – это ты просто жалеешь себя». Банальные слова утешения вроде «Ты молодая, у тебя еще будет ребенок» или «Жизнь – для живых, и он не хотел бы, чтобы ты так убивалась» часто раздаются окружающими в попытке помочь. Такие комментарии, сталкиваясь с собственными внутренними защитами горюющего, приводят к отрицанию необходимости горевания, выражающемся в словах: «Мне не надо так себя чувствовать» или «Мне не надо горевать» (Pincus, 1974). Джеффри Горер (Gorer, 1965), признавая это, говорит: Когда человек дает волю своему горю, это осуждается, как болезненное и деморализующее поведение. Подобающим другу или доброжелателю поведением считается отвлечение горюющего от его горя» (p. 130).

Отрицание задачи проживания и переработки горя приводит к бесчувствию. Люди прибегают к множеству способов, чтобы миновать задачу II. Наиболее очевидный из них – «обрубить» свои чувства и отрицать имеющуюся боль. Иногда люди замедляют прохождение этого процесса, избегая болезненных мыслей. Они прибегают к приему остановки мыслей, чтобы спастись от дисфории, связанной с потерей. Некоторые люди справляются, вызывая у себя в голове только приятные мысли об умершем, что защищает их от дискомфорта неприятных мыслей. Идеализирование умершего, избегание всего, что напоминает о нем, прибегание к алкоголю или наркотикам – другие способы помешать себе с решением задачи II.

Некоторые люди, не желая переживать боль утраты, прибегают к «географическому» лечению. Они путешествуют, переезжая с места на место и пытаясь найти облегчение своих чувств. Это противоположно тому, чтобы позволить себе проработать эту боль: почувствовать ее, зная, что однажды она пройдет.

Одна молодая женщина минимизировала свое переживание утраты, веря, что ее брат вышел из беспросветного страдания и после совершения самоубийства находился в лучшем месте. Может, это была правда, но это удерживало ее от переживания сильного гнева на него за то, что он ее оставил. В терапии, когда она впервые позволила себе почувствовать злость, она сказала: «Я сержусь на то, как он поступил, а не на него!» В конце концов она смогла почувствовать этот гнев, направленный непосредственно на него, с помощью техники пустого стула.

Известно несколько случаев, когда оставшийся в живых реагирует на смерть эйфорией, но это обычно связано с настойчивым отказом верить, что смерть действительно случилась. Это часто сопровождается живым ощущением постоянного присутствия умершего. В целом, эти эйфорические реакции являются очень хрупкими и недолговечными (Parkes, 1972).

Джон Боулби (Bowlby, 1980) сказал: «Рано или поздно некоторые из тех, кто избегает всякого сознательного горевания, ломаются; чаще всего это бывает та или иная форма депрессии» (p. 158). Одна из целей консультирования горя – помочь людям с выполнением этой трудной второй задачи, с тем, чтобы они не несли с собой эту боль всю жизнь. Если над задачей II не работают адекватно, то терапия может потребоваться впоследствии, и тогда человеку уже будет труднее вернуться к этой боли, которая до сих пор избегалась, и проработать ее. Очень часто это - более трудный и сложный опыт, чем работа с утратой, когда она произошла. Положение также может осложниться из-за присутствия менее поддерживающей социальной системы, чем та, которая была бы доступна сразу после утраты.

Обычно мы думаем о связанной с утратой боли в терминах печали и дисфории. И действительно, боль утраты в значительной степени бывает такого рода. Однако, есть и другие связанные с потерей аффекты, которыми нужно овладеть. Тревога, гнев, вина, депрессия и одиночество – также распространенные переживания, которые могут испытывать горюющие. Способы консультативной работы с этими чувствами вы найдете в главе 4.

Задача III: Приспособиться к миру без умершего

Существуют три области приспособления, в которых должно произойти приспособление после смерти любимого человека. Есть внешнее приспособление, или то, как смерть влияет на повседневное функционирование в мире; внутреннее приспособление, или то, как смерть влияет на представление о самом себе, и духовное приспособление, или как смерть влияет на убеждения, ценности и представления о мире. Давайте рассмотрим их по отдельности.

Внешнее приспособление

Приспособление к новой обстановке, в которой нет умершего, имеет разное значение для разных людей, в зависимости от того, какими были отношения с умершим, и от различных ролей, которые умерший играл в жизни оставшегося в живых. Часто вдовам требуется немало времени, чтобы понять, что это такое: жить без мужа. Это часто начинает проявляться примерно на третий или четвертый месяц после смерти мужа, когда вдова начинает понимать, что такое жить одной, что такое одной растить детей, видеть пустой дом, одной решать финансовые вопросы. Паркс (Parkes, 1972) делает важное замечание, когда пишет:

«При любой утрате редко бывает сразу ясно видно все, что потеряно. Например, утрата мужа может быть или не быть потерей сексуального партнера, компаньона, бухгалтера, садовника, няни, слушателя, постельной грелки, и так далее, в зависимости от конкретных ролей, которые этот муж обычно играл» (p. 7).

Оставшийся в живых обычно не знает обо всех ролях, которые играл умерший, пока не пройдет некоторое время после утраты.

Многие оставшиеся в живых отказываются формировать новые навыки и брать на себя роли, которые раньше играл умерший, пока после утраты не пройдет некоторое время. Многие оставшиеся в живых не хотят развивать новые навыки и брать на себя новые роли, которые раньше играл их партнер. Пример этого – Марго, молодая мать, чей муж умер. Он был очень деятельным, брал на себя ответственность в разных ситуациях, делал многие дела за нее. После его смерти у одного из детей были проблемы в школе, и потребовались консультации школьного психолога. Раньше муж бы пошел в школу и занялся этим вопросом, но после его смерти Марго пришлось учиться делать это самой. Хотя она делала это с неохотой и возмущением, она все же осознала, что ей нравиться умение самой компетентно разрешать ситуацию, и что она бы никогда этого не достигла, если бы муж был жив. Стратегия совладания, заключающаяся в таком новом определении утраты, которое будет полезным оставшемуся в живых, часто является частью успешного выполнения задачи III. Понять значение утраты, найти выгоду от утраты – это два измерения придания смысла ситуации утраты, и они, конечно, имеют отношение к получению от понесенной утраты некоторой пользы.

Современная теория, продвигаемая Неймейером (Neimeyer, 1999) и многими другими, заключается в необходимости после утраты найти в ней смысл. Поиск смысла – важный процесс для тех, кто оплакивает чью-то смерть, которая бросает вызов представлениям о самом себе, о других и о мире. Смерть может разрушить самое ядро жизненных целей человека, поэтому перед лицом смерти очень важно обнаружить, придумать новый смысл (Attig, 1996).

Внутреннее приспособление

Переживающим утрату приходится приспосабливаться не только к потере ролей, которые ранее играл умерший; смерть также может подтолкнуть их приспособиться к тому, как они теперь видят самих себя. Речь идет не просто о том, чтобы они признали себя овдовевшими супругами или потерявшими ребенка родителями, но, более глубоко: как эта смерть повлияла на самоопределение, самооценку и самоэффективность. Некоторые исследования утверждают, что для женщин, определяющих свою идентичность через отношения с людьми и заботу о других, опыт утраты означает не только утрату значимого другого, но также и чувство потери самих себя (Zaiger, 1985–1986). Одна из задач работы с утратой для таких женщин – почувствовать себя скорее самой собой, чем частью диады. Одна вдова, которую я консультировал, в течение года ходила по дому, спрашивая себя: «А что сделал бы Джек?» В первую годовщину его смерти она сказала себе, что Джека больше нет, и что теперь она может спросить себя, что хотела бы сделать она.

Есть отношения, в которых чувство собственной ценности у человека зависит от того, кому он привязан. Некоторым нравится рассматривать это как надежную привязанность. Там, где существует такая привязанность к человеку, и этот человек умирает, переживающий утрату может ощущать это, как реальный ущерб своей самооценке. И это особенно характерно для ситуации, когда умерший восполнял какой-то серьезный дефицит в развитии оставшегося в живых. У Эстер был один недолговечный брак, и после этого она вышла замуж за Эрни. Эстер происходила из семьи, где процветало эмоциональное и физическое насилие. Она никогда не чувствовала принадлежности. Эрни создал для нее место, где в ней нуждались. После его внезапной смерти она впала в серьезную депрессию, подпитываемую мыслями вроде: «Никто меня больше не полюбит, как любил Эрни, я никогда больше не найду места, где я буду нужна».

Утрата может также повлиять на переживание самоэффективности, то есть той степени, в которой люди чувствуют некоторый контроль над тем, что с ними происходит. Это может привести к тяжелой регрессии, когда переживающий утрату чувствует себя беспомощным, неадекватным, инфантильным или личностно несостоятельным (Horowitz, Wilner, Marmar & Krupnick, 1980). Попытки играть роли умершего человека могут провалиться, а это может привести к значительному снижению самооценки. Когда это случается, эффективности человека бросается вызов, и люди могут приписывать любое изменение случаю или судьбе, а не своим сильным сторонам или способностям (Goalder, 1985).

Аттиг (Attig, 1996) подчеркивает необходимость заново освоить этот мир после смерти близкого человека, и делает особый акцент на влиянии смерти близкого на восприятие человеком самого себя. Внутренней задачей горюющего становится ответ на вопросы: «Кто я теперь?», «Как я отличаюсь от человека, который любил его/ее?» Со временем негативные образы уступают место более позитивным, оставшийся в живых становится способным справиться с этими задачами и научиться жить в этом мире по-новому (Shuchter & Zisook, 1986).

Духовное приспособление

Третья область приспособления – то, как человек воспринимает мир. Неймейер (Neimeyer, 2000, 2001) пишет, что смерть близкого может перевернуть само основание картины мира. Потеря вследствие смерти может бросить вызов фундаментальным жизненным ценностям и мировоззренческим убеждениям, - убеждениям, на которые влияют наши семьи, сверстники, образование, религия и жизненный опыт. Нередко переживающий утрату чувствует, что потерял направление в жизни. Он ищет значение в этой потере и соответствующих изменениях в жизни, чтобы жизнь снова обрела смысл, чтобы снова можно было чувствовать, что над ней есть контроль. Яноф-Булман (Janoff-Bulman, 1992) называет три базовых допущения, которым бросает вызов смерть любимого человека: что мир благосклонен к нам, что мир имеет смысл, и что мы сами являемся достойными людьми. Например, теракт 11 сентября 2001 года бросил вызов всем трем базовым допущениям. И даже более того.

Такие события всегда связаны с внезапными и безвременными смертями. Матери, чьи дети погибли в результате вооруженного нападения, часто борются с вопросом, почему Бог это допустил. Одна из них сказала мне: «Должно быть, это все за мои грехи».

Однако, не всякая смерть бросает вызов нашим базовым допущениям. Некоторые смерти соответствуют нашим ожиданиям и подтверждают наши базовые допущения. Примером этого может быть естественная смерть в старости после хорошо прожитой жизни.

Во многих случаях однозначного ответа нет. Мать, чей молодой сын погиб в 1988 при взрыве самолета рейса 103 авиакомпании «Пан Америкэн», сказала: «Дело не в том, как найти ответ, дело в том, как жить без него». По прошествии времени могут возникнуть новые убеждения, а старые могут вновь подтвердиться или модифицироваться, отразив хрупкость человеческой жизни и пределы нашей возможности ее контролировать (Shuchter & Zisook, 1986).

Отказ от выполнения задачи III приводит к провалу адаптации к утрате. Люди действуют против самих себя, способствуя сохранению беспомощности вместо того, чтобы развивать необходимые навыки, которые позволят справиться с ситуацией, или дистанцируясь от мира, избегая предъявляемых миром требований. Но большинство людей не следуют этим путем. Обычно они решают, что теперь должны взять на себя роли, к которым они не привыкли, развивать навыки, которых у них до сих пор не было, и двигаться вперед, заново оценивая себя и этот мир. Боулби (Bowlby, 1980) обобщает это, говоря:

«От того, как он справится с этим [с задачей III], зависит исход периода горевания. Это будет либо прогресс и признание своих изменившихся обстоятельств, пересмотр своих репрезентативных моделей и новое определение жизненных целей, либо состояние остановки роста, когда человек остается в плену у дилеммы, которую он не может решить» (p. 139).

Задача IV: сохранить связь с умершим, приступая к построению новой жизни

Когда я работал над первым изданием этой книги, я определил четвертую задачу горевания так: «забрать свою эмоциональную энергию у умершего и инвестировать ее в другие отношения» Так это представлял Фрейд (Freud, 1917/1957), когда говорил: «Трауру полагается выполнить одно задание на физическом уровне: его функция заключается в том, чтобы отделить свои надежды и воспоминания от умершего» (p. 268). Теперь мы знаем, что люди не декатектируют умершего, но, напротив, ищут способ развития сохраняющейся связи с ним (Klass, Silverman & Nickman, 1996). Во втором и третьем изданиях этой книги я предположил, что четвертая задача горевания – найти такое место для умершего в своей жизни, которое позволит сохранять с ним связь, но так, чтобы это не мешало продолжать жить собственной жизнью. Мы должны находить способы сохранять в памяти, вспоминать любимых людей, оставляя их с собой, но продолжая жить. В этом издании я переформулировал четвертую задачу следующим образом: найти прочную связь с умершим, приступая к построению новой жизни (Field, Gal-Oz, & Bonanno, 2003). Это более точное определение четвертой задачи, чем то, которое было во втором и третьем изданиях этой книги.

В Гарвардском исследовании детей, переживших утрату, мы, к своему удивлению, обнаружили большое количество детей, которые сохраняли эмоциональную связь с умершим родителем, которые разговаривали с ним, видели его во сне и чувствовали, что он за ними наблюдает. Спустя два года после смерти родителя, две трети детей по-прежнему чувствовали, что родитель наблюдает за ними (Silverman, Nickman & Worden, 1992). Класс (Klass, 1999), имея многолетний опыт работы с родителями, потерявшими детей, также замечает потребность этих родителей так или иначе оставаться в контакте с умершими детьми.

Волкан (Volkan, 1985) предполагает:

«Горюющий никогда полностью не забывает умершего, который был так ценен для него при жизни, и никогда полностью не перестает инвестировать его репрезентацию. Мы никогда не сможем удалить из нашей личной истории тех, кто был нам близок, не причинив вреда нашей собственной идентичности» (p. 326).

Далее Волкан пишет, что горевание заканчивается, когда горюющий больше не нуждается в воскрешении воспоминаний об умершем с преувеличенной интенсивностью в ходе повседневной жизни.

Шухтер и Зизук (Shuchter & Zisook, 1986) пишут:

«Готовность оставшегося в живых к новым отношениям зависит не от способности отказаться от умершего супруга, но от способности найти для супруга подходящее место в своей психической жизни, - такого места, которое было бы важным, но оставляло пространство для других людей» (p. 117).

И тогда задачей консультанта становится помощь горюющему не в том, чтобы отказаться от отношений с умершим, а в том, чтобы найти для умершего подходящее место в своей эмоциональной жизни. Такое место, которое позволило бы пережившему утрату продолжать полноценно жить в этом мире. Маррис (Marris, 1974) пишет, в сущности, о том же:

«Вначале вдова не может отделить свои жизненные цели и свое миропонимание от мужа, который занимал в них такое важное место: ей приходится воскрешать эти отношения, продолжать их, используя символы и вымысел, для того, чтобы чувствовать себя живой. Но с течением времени она приучается переформулировать жизнь так, чтобы принять факт его смерти. Постепенно происходит переход от разговора с ним «как будто он сидит рядом со мной в кресле» к мыслям о том, что бы он сказал и сделал, и отсюда – к планированию своего будущего с детьми, с мыслями о том, чего бы пожелал он. В конце концов желания становятся ее собственными, и она перестает сознательно приписывать их покойному мужу (pp. 37–38).

Родителям, потерявшим детей, часто трудно понять, в чем смысл эмоционального дистанцирования. Если мы думаем о поиске другого места для умершего в душе, то задача оставшегося в живых – развивать связь с мыслями и воспоминаниями, так, чтобы они относились к ребенку, но при этом так, чтобы после столь значимой утраты можно было продолжать свою собственную жизнь. Одна мать в конце концов нашла подходящее место для мыслей и воспоминаний об умершем сыне и смогла инвестировать в жизни что-то еще. Она написала:

«Совсем недавно я стала замечать, какие возможности в жизни по-прежнему остаются мне доступными. Вы знаете, это о том, что может приносить удовольствие. Я знаю, что буду горевать о Робби до конца жизни, и что память о нем будет жить во мне. Но жизнь продолжается, и я – часть этой жизни. В последнее время я иногда вдруг замечаю, что планирую что-то по дому, а иногда я даже общаюсь с друзьями» (Alexy, 1982, p. 503).

Аттиг утверждает:

«Мы можем по-прежнему «иметь» то, что «потеряли», то есть, продолжать любить умерших, хотя и другой любовью. Мы не потеряли их влияние, то, на что они нас вдохновили, их ценности, и тот смысл, который воплотился в их жизни. Мы можем активно включать это в новые паттерны своей жизни, в которых найдется место для измененных, но все же сохраняющихся отношений с теми, о ком мы заботились и кого любили» (p. 189).

Трудно найти слова, чтобы точно передать незавершенность четвертой задачи. Наверно, точнее всего будет сказать, что это – не жизнь. Жизнь человека остановилась со смертью близкого и не возобновилась. Держась за прежние отношения так, что это препятствует возникновению новых, человек препятствует решению четвертой задачи. Для некоторых людей утрата настолько болезненна, что они дают самим себе клятву больше никогда никого не любить. Эта тема повторяется в популярных песнях, что делает ее незаслуженно влиятельной.

Для многих людей четвертая задача наиболее трудна. В процессе горевания они застревают именно на ней, а потом обнаруживают, что их жизнь можно считать остановившейся в момент, когда произошла потеря. Но четвертая задача выполнима. Одной девушке-подростку было крайне трудно справиться со смертью отца. Через два года, когда она начала решать четвертую задачу, она написала матери из колледжа, выразив то, что многие люди открывают для себя, когда обнаруживают, что они решают проблемы эмоционального дистанцирования и повторного инвестирования: «Есть другие люди, которых можно любить, - писала она, - и это не значит, что я буду меньше любить папу».

Многие консультанты нашли эти четыре задачи горевания полезными для понимания процесса переживания утраты. Меня только беспокоит, как бы начинающие консультанты не посчитали эти задачи некоторой четкой последовательностью и не попали в ловушку под названием «четыре стадии». С течением времени эти задачи могут вновь и вновь пересматриваться и прорабатываться. Также различные задачи могут прорабатываться одновременно. Горевание – текучий процесс, на него оказывают влияние медиаторы, обсуждаемые в следующей главе.

МОДЕЛЬ ДВУХ ПРОЦЕССОВ ГОРЕВАНИЯ

Штребе и Шут (Stroebe & Schut, 1999, 2001a, 2005) разработали модель двух процессов горевания. Она была создана для того, чтобы «лучше отдавать себе отчет в разнообразии стрессового опыта при переживании утраты» (Stroebe & Schut, 1999, p. 197). Они утверждают, что эта модель отличается от модели задач горевания, но я не вижу каких-либо существенных различий. Они идентифицируют стрессоры, связанные с ориентацией на утрату, и стрессоры, связанные с ориентацией на восстановление. Стрессоры, связанные с ориентацией на утрату, сфокусированы на умершем человеке и предполагают работу горя над такими вещами, как страдания, связанные с сепарацией, оценка значения потери и нахождения места для умершего в мире, где он больше не присутствует. Стрессоры, связанные с ориентацией на восстановление, предполагают овладение навыками, изменение идентичности и другие психосоциальные переходы и изменения. Это включает выстраивание заново пошатнувшихся представлений о самом себе и о мире. У этих авторов к ориентации на утрату относится все, что я отношу к задачам I, II и IV. Ориентация на восстановление практически идентична моей задаче III.

Штребе и Шут (Stroebe & Schut, 1999) предполагают, что невозможно одновременно находиться и в измерении утраты, и в измерении восстановления. Люди колеблются между двумя измерениями, противостоя одному, избегая другого, передвигаясь туда-сюда. Авторы утверждают, что эти колебания имеют адаптивную регуляторную функцию. Читателю следует заметить, что задачи не линейны, и что люди и тоже передвигаются туда-сюда, от одной задачи к другой, по мере надобности. Над задачами можно работать одновременно, и над ними работают одновременно, и, может, эти задачи, лучше было бы описать, как слои. Люди могут приступать к задачам или отступать от них. Здесь точно подошло бы понятие дозирования. Горюющие часто дозируют для себя тот объем боли, который они позволят себе испытать, в каждый конкретный момент времени. В зависимости от присущего человеку стиля копинга (что будет обсуждаться в следующей главе), существуют способы отрицания утраты и отвлечения от боли (Hogan & Schmidt, 2002). Стиль копинга – важный медиатор в том, как люди решают задачи горевания.

Думаю, если мы считаем, что «невозможно находиться в двух измерениях одновременно», это заключает людей в слишком жестко фиксированный паттерн, и предпоследним из таких фиксированных паттернов стали теории стадий, существующие с 1960-х годов. Если мы в чем-то действительно нуждаемся, так это в теории, утверждающей гибкость. Люди горюют не одинаково, поэтому важно подчеркивать индивидуальные различия. Я думаю, что теория задач как раз и дает нам такую гибкость. То, что люди иногда противостоят проблеме, а иногда избегают ее, несомненно. Лучшая модель – та, которая не замыкает человека на конкретной задаче в конкретный момент времени, исключая работу над другими задачами.

Перевод с английского Т. Литвиновой



Understanding the Morning Process

Annotation

In the article presented the tasks of mourning concept’ author which offer such understanding of the mourning process which is very useful for the clinicians. The tasks concept is consonant with Freudian concept of grief work and implies that the mourner needs do something for facilitating of morning process.

Keywords: grief, mourning process, stages of mourning, tasks of mourning, grief counseling.



ЛИТЕРАТУРА

Alexy, W. D. (1982). Dimensions of psychological counseling that facilitate the growing process of bereaved parents. Journal of Counseling Psychology, 29, 498–507.

Attig, T. (1996). How we grieve: Relearning the world. New York: Oxford University Press.

Bonanno, G. A. (2004). Loss, trauma, and human resilience. American Psychologist, 59, 20–28.

Bowlby, J. (1980). Attachment and loss: Vol. 3. Loss, sadness, and depression. New York: Basic Books.

Didion, J. (2005). The year of magical thinking. New York: Knopf.

Dorpat, T. L. (1973). Suicide, loss, and mourning. Suicide & Life-Threatening Behavior, 3, 213–224.

Field, N. P., Gal-Oz, E., & Bonanno, G. A. (2003). Continuing bonds and adjustment at 5 years after the death of a spouse. Journal of Consulting & Clinical Psychology, 71, 110–117.

Freud, S. (1957). Mourning and melancholia. In J. Strachey (Ed. & Trans.), The standard edition of the complete works of Sigmund Freud (Vol. 14, pp. 237–260). New York: Basic Books. (Originally published in 1917)

Gardiner, A., & Pritchard, M. (1977). Mourning, mummifi cation, and living with the dead. British Journal of Psychiatry, 130, 23–28.

Goalder, J. S. (1985). Morbid grief reaction: A social systems perspective. Professional Psychology: Research & Practice, 16, 833–842.

Gorer, G. D. (1965). Death, grief, and mourning. New York: Doubleday.

Havinghurst, R. J. (1953). Developmental tasks and education. New York: Longmans.Hogan, N., & Schmidt, L. A. (2002). Testing the grief to personal growth model using structural equation modeling. Death Studies, 26, 615–634.

Horowitz, M. J., Wilner, N., Marmar, C., & Krupnick, J. (1980). Pathological grief and the activation of latent self images. American Journal of Psychiatry, 137, 1157–1162.

Janoff-Bulman, R. (1992). Shattered assumptions: Towards a new psychology of trauma. New York: Free Press.

Klass, D. (1999). The spiritual lives of bereaved parents. Philadelphia: Brunner/Mazel.

Klass, D., Silverman, P. R., & Nickman, S. (Eds.). (1996). Continuing bonds: New understandings of grief. Washington, DC: Taylor & Francis.

Krupp, G., Genovese, F., & Krupp, T. (1986). To have and have not: Multiple identify cations in pathological bereavement. Journal of the American Academy of Psychoanalysis, 14, 337–348.

Kubler-Ross, E. (1969). On death and dying. New York: Macmillan.

Maciejewski, P. K., Zhang, B., Block, S. D., & Prigerson, H. G. (2007). An empirical examination of the stage theory of grief. Journal of the American Medical Association, 297, 716–723.

Marris, P. (1974). Loss and change. London: Routledge & Kegan Paul.

Neimeyer, R. (1999). Narrative strategies in grief therapy. Journal of Constructive Psychology, 12, 65–85.

Neimeyer, R. (2000). Searching for the meaning of meaning: Grief therapy and the process of reconstruction. Death Studies, 24, 541–558.

Neimeyer, R. (Ed.). (2001). Meaning reconstruction and the experience of loss. Washington, DC: American Psychological Association.

Parkes, C. M. (1972). Bereavement: Studies of grief in adult life. New York: International Universities Press.

Parkes, C. M. (2001). Bereavement: Studies of grief in adult life (3rd ed.). Philadelphia: Taylor & Francis.

Parkes, C. M. (2006). Love and loss: The roots of grief and its complications. New York: Routledge.

Pincus, L. (1974). Death and the family: The importance of mourning. New York: Pantheon.

Rubin, S. S. (1990). Treating the bereaved spouse: A focus on the loss process, the self and the other. Psychotherapy Patient, 6, 189–205.

Sanders, C. (1989). Grief: The mourning after. New York: Wiley.

Sanders, C. (1999). Grief, the mourning after: Dealing with adult bereavement (2nd ed.). New York: John Wiley.

Shuchter, S. R., & Zisook, S. (1986). Treatment of spousal bereavement: A multidimensional approach. Psychiatric Annals, 16, 295–305.

Silverman, P. R., Nickman, S., & Worden, J. W. (1992). Detachment revisited: The child’s reconstruction of a dead parent. American Journal of Orthopsychiatry, 62, 494–503.

Stroebe, M. S. (1992). Coping with bereavement: A review of the grief work hypothesis. Omega, 26, 19–42.

Stroebe, M. S., & Schut, H. (1999). The dual process model of coping with bereavement: Rationale and description. Death Studies, 23, 197–224.

Stroebe, M. S., & Schut, H. (2001a). Meaning making in the dual process model of coping with bereavement. In R. A. Neimeyer (Ed.), Meaning reconstruction and the experience of loss (pp. 55–73). Washington, DC: American Psychological Association.

Stroebe, M. S., & Schut, H. (2001b). Models of coping with bereavement: A review. In M. Stroebe, R. Hansson, W. Stroebe, & H. Schut (Eds.), Handbook of bereavement research (pp. 375–403). Washington, DC: American Psychological Association.

Stroebe, M. S., & Schut, H. (2005). Complicated grief: A conceptual analysis of the field. Omega, 52, 53–70.

Volkan, V. D. (1985). Complicated mourning. Annual of Psychoanalysis, 12, 323–348.

Wallis, J. (2001). Continuing bonds: Relationship between the living and the dead within contemporary Spiritualism. Mortality, 6, 127–145.

Weisman, A. D. (1972). On dying and denying. New York: Aronson.

Worden, J. W. (1996). Children & grief: When a parent dies. New York: Guilford Press.

Zaiger, N. (1985–1986). Women and bereavement. Women and Therapy, 4, 33–43.