Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

От редактора
Психолингвистика — это сравнительно новая научная область, которой — если считать ее началом появление первой обобщающей работы — в 1978 г. исполняется четверть века. Ее предметом является устройство и функционирование речевых механизмов человека, но под определенным углом зрения — в плане их соотнесенности со структурой языка. Примером типичного психолингвистического исследования, невозможного в рамках традиционной психологии речи, может служить широко известный эксперимент американского психолога Джорджа Миллера. В этом эксперименте было показано, что при восприятии предложений сложной грамматической структуры (пассивных, вопросительных, отрицательных и т.д.) человек при прочих равных условиях обычно преобразует это предложение в так называемое «ядерное», более простое по структуре: Не пишет ли этот художник новую картину? -> Этот художник пишет новую картину. (Впрочем, дальнейшее развитие психолингвистики в целом и эволюция взглядов самого Миллера, в частности, привели к тому, что теоретическая интерпретация мил-леровского эксперимента была признана, в том числе и им самим, неточной.).
Психолингвистика не только представляет собой определенный, очень важный этап в развитии психологии речи. Есть все основания думать, что она, как и социолингвистика, может оказать в дальнейшем известное влияние и на лингвистику — в сущности, психолингвистика и есть не что иное, как экспериментальная лингвистика. Что касается сегодняшнего дня, то психолингвистика имеет ряд существенных практических приложений. Она стала неотъемлемой частью инженерной, авиационной и космической психологии, широко используется при диагностике и лечении различных речевых нарушений — как в афазиологии, так и в сурдопедагогике и психиатрии — и восстановлении нарушенных речевых функций, легла в основу современной методики обучения иностранным языкам и — в известной мере — также методики обучения грамоте и грамматике родного языка. Психолингвистические исследования имеют большое значение для изучения проблем развития детской речи, судебной психологии и криминалистики. Особенно важно, что она все чаще находит приложение при подготовке и оценке качества учебных и пропагандистских текстов. Специалисты в области пропаганды считают, что «в своей деятельности пропагандист должен учитывать также и достижения современной психолингвистики».
В первые семь — десять лет своего существования психолингвистика опиралась на общепсихологическую концепцию американского необихевиоризма — концепцию, в которой поведение человека (в том числе и речевое) выступает как организованная система реакций на стимулы, поступающие из внешней среды. Реакции эти могут быть как прямыми, так и отсроченными, опосредствованными: для психолингвистов данного направления (их признанным лидером был Чарлз Осгуд) внутренняя организация речевого механизма и была своего рода системой фильтров, задерживавших и преобразовывавших стимул (на «входе») или/и реакцию (на «выходе»). Таким образом, для осгудовской психолингвистики были характерны следующие особенности: во-первых, идея реактивности; во-вторых, индивидуализм; она оперировала (и продолжает оперировать) с «Робинзоном», человеком, формирующимся, реагирующим и действующим вне общества, которое выступает для психолингвистов-необихевиористов лишь как «социальная среда» — источник стимулов определенного рода, не отличающихся в принципе от других стимулов. В-третьих, для необихевиористской психолингвистики был характерен атомизм. Это особенно ясно видно в трактовке ею развития детской речи: ребенок якобы усваивает отдельные слова и конструкции и лишь вторично обобщает их и формирует общие языковые категории. Ситуация в американской психолингвистике (мы говорим пока только о ней, так как в других странах, в том числе в СССР, систематические психолингвистические исследования начались лишь в середине 60-х годов) резко изменилась, когда появились первые работы Ноэма Хомского. Этот известный американский лингвист выступил с идеей так называемой «порождающей грамматики». Вместо традиционной модели описания языка, которая сводится к выделению в тексте отдельных сегментов — звуков, аффиксов, слов и т. п. — и объединению их по функциональным признакам в языковые единицы разных уровней абстракции — фонемы, морфемы и т. д., он предложил другую модель, состоящую из системы операций над текстом, а более широко — из системы правил, по которым возможен синтез и анализ предложений.
Порождающая модель Хомского, впервые четко сформулированная им в 1957 г. в работе «Синтаксические структуры» (опубликованной позже и на русском языке: см. приложение к библиографии), быстро стала модной — сначала только в американской лингвистике, а затем и в лингвистике других стран. Пережили период увлечения ею и многие советские языковеды. Она импонировала своей бросающейся в глаза оригинальностью, кажущейся динамичностью, как будто позволяла сделать принципиальный шаг вперед от распределения языковых единиц по уровням и построения на каждом уровне своей языковой подсистемы - фонологической (звуковой), грамматической и т. п. — к представлению языка как целостной, организованной по единым правилам системы. В популярности идей Хомского сыграла также большую роль характерная для конца 50-х — начала 60-х годов тенденция к «машинизации» человеческого интеллекта. Действительно, модель Хомского, казалось бы, позволяет «автоматически» получать из заданного исходного материала любые грамматические конструкции, «заполнять» их лексикой и фонетически оформлять.
На деле все эти достоинства модели Хомского не были столь уж ошеломляющими. Основная его идея — положить в основу модели операцию преобразования, или трансформации, — принадлежала его учителю — знаменитому американскому лингвисту Зелигу Харрису. Хомский лишь последовательно провел ее и придал ей, как говорится, «товарный вид». Динамичность модели Хомского весьма ограничена: его операции - это операции перехода от одного элемента к другому, от одного состояния системы к другому, но в основе лежит все то же вполне статическое представление. Системность, достигаемая применением порождающей модели, — это скорее системность представления фактов языка, чем орудие научного исследования: недаром большая часть описаний отдельных языков по методу Хомского и его школы свелась к простому переписыванию ранее полученных данных о том или ином языке на новый лад. Оказалось, что для того, чтобы опубликовать статью с описанием, допустим, фонологии какого-то языка «по Хомскому», совершенно не обязательно... владеть этим языком. Соблазнительная легкость работы такого рода, естественно, привлекла определенную часть лингвистов.
Что касается формализованного характера модели Хомского, возможности «порождать» с ее помощью тексты, то эта возможность осталась чисто теоретической. Даже попытки приложить модель Хомского к обучению иностранным языкам в целом провалились, не говоря уже об использовании ее для автоматического синтеза к анализа речи или машинного перевода.
С самого начала модель Хомского привлекла и значительную часть американских психолингвистов. Во главе нового направления встал уже упоминавшийся Джордж Миллер, опубликовавший несколько работ в соавторстве с Хомским и пропагандировавший его модель (см., например, написанную им в соавторстве с Ю. Галанте-ром и К. Прибрамом известную книгу «Планы и структура поведения», переведенную на русский язык, — см. приложение к библиографии). Сам Хомский все чаще и чаще стал настаивать на возможности перенесения своей модели в психолингвистику, хотя еще в 1961 г. он считал «ошибочным» убеждение, «что порождающая грамматика, как таковая, есть модель для говорящего или соотнесена с ней каким-то строго определенным образом». («On the notion „rule of grammar"», «Proceedings of Symposia in Applied Mathematics», v. 12, Providence, 1961, p. 14.) Важнейшее отличие миллеровского направления в американской психолингвистике от осгудовского заключается в том, что был преодолен атомизм этого последнего. Особенно ясно это видно опять-таки на примере трактовки усвоения языка: согласно школе Хомского, это не овладение отдельными языковыми элементами, а усвоение системы правил формирования осмысленного высказывания. Однако два других указанных выше недостатка осгудовской психолингвистики остались непреодоленными. Изменилось представление о степени сложности речевых реакций, но осталась незыблемой сама идея реактивности. Говорящий (или слушающий) человек остался Робинзоном: можно даже сказать, что мил-леровская психолингвистика еще больше углубила индивидуализм в трактовке речевых механизмов. Дело в том, что одним из важнейших положений психолингвистической школы Хомского — Миллера стала идея универсальных врожденных правил оперирования языком, сформулированная на основе тех бесспорных фактов, что, с одной стороны, эти правила не содержатся в эксплицитной форме в языковом материале, усваиваемом ребенком, а с другой — что любой ребенок может одинаково свободно овладеть (как родным) языком любой структуры. Таким образом, процесс овладения языком свелся к взаимодействию этих врожденных умений и усваиваемого языкового материала. Здесь, в идее врожденного знания, лежит коренная философско-методологическая ошибка Хомского, в последнее время не раз критиковавшаяся советскими учеными. Она — в дуализме и признании априорных категорий «духа». Естественно, и взгляды самого Хомского, и приложение их к психолингвистике претерпели с течением времени значительную эволюцию. Хомский в 1965 г. выдвинул идею «глубинной структуры» предложения, то есть существующей в семантическом коде содержательной основы предложения, к которой прилагаются правила трансформации и распространения, в результате чего получаются реальные «поверхностные структуры». В его модель были «встроены» лексика и фонетика. Для психолингвистики этого оказалось недостаточным: заговорили, помимо грамматических, семантических и фонетических, еще и о «прагматических» правилах. Но при всей этой эволюции ряд генеральных идей Хомского остался тем же самым; в особенности это касается различения им «языковой способности» (lingustic competence) и «языковой активности» (linguistic performance). Первая есть потенциальное знание языка, и оно-то как раз, по Хомскому, описывается порождающей моделью. Вторая — это процессы, происходящие при применении этой языковой способности в реальной речевой деятельности. Первая — предмет лингвистики, вторая — психологии. Первая определяет вторую и первична по отношению к ней. Здесь все поставлено с ног на голову. Можно полностью согласиться с А. Р. Лурия, когда он пишет: «...Как «компетентность» в языке [языковая способность. — Л. Л.], так и «применения» языка [языковая активность.— А. Л.] не появились сразу и не являются двумя независимыми явлениями. Можно думать, что сама «компетентность» в языке является результатом развития его применения и что только в процессе активного отражения действительности и активного общения у ребенка возникает понимание языка. Есть все основания считать, что генетические корни языка следует искать... в тех формах конкретных человеческих действий, в которых осуществляется отражение внешней действительности и формирование субъективного образа объективного мира, основных приемов общения ребенка с окружающими... Вот почему «глубинные синтаксические структуры»... следует считать... отражением основных реальных отношений, существующих в действительности и проявляющихся во всей, в том числе и в неречевой, деятельности человека». Помимо этого, ясно видно, что психолингвистическая концепция Хомского — Миллера представляет собой как бы проекцию лингвистической модели в психику. В подавляющем большинстве исследований этого направления речь идет об анализе и количественной оценке «психологической реальности» тех или иных компонентов языковой структуры или правил перехода от нее к каким-то иным структурам, обычно постулируемым и объявляемым психологическими (например, имеет широкое хождение понятие «когнитивной», или познавательной, структуры, хотя лишь немногие психолингвисты дают этому понятию серьезное научное истолкование; к числу последних принадлежит один из авторов настоящей книги, Дэн Слобин). Эта «лингвистичность» психолингвистической концепции, основанной на идеях Хомского, вызвала критику тех психологов, кто не попал под его влияние. Но особенно существенно, что среди последователей Хомского и Миллера с самого начала возникла тенденция «подправить» «миллеровскую» психолингвистику, сделать ее более психологической, привести в соответствие с концептуальной системой общей психологии. Эта тенденция особенно ярко проявилась в работах молодых психологов так называемой Гарвардской школы, прямых учеников и сотрудников Дж. Миллера — Т. Бивера, М. Гарретт, Д. Слобина. Слобин защищал свою докторскую диссертацию «Грамматические трансформации у взрослых и детей» в 1963 г. в Гарвардском университете. Уже в ней он пошел своим, неортодоксальным путем. Это выразилось, в частности, в том, что Слобин ввел и экспериментально обосновал понятие «обратимости-необратимости» языковых структур. В предлагаемой вниманию советского читателя книге Слобина «Психолингвистика» об этом понятии говорится достаточно подробно, поэтому мы ограничимся лишь самым важным выводом, следующим из понятия обратимости, — что в речевом механизме человека существует звено, осуществляющее содержательную оценку языковой информации независимо от анализа языковой структуры предложения. Этот вывод принципиально важен потому, что ставит под сомнение основную идею Хомского относительно «языковой способности». В дальнейших своих публикациях, в основном посвященных детской речи, Слобин развивает и углубляет этот подход, стремясь связать закономерности усвоения языка с доречевыми формами поведения и вообще представить психолингвистические закономерности как частный случай общепсихологических. Внимательный читатель публикуемой книги Слобина легко заметит, что, излагая более или менее общепринятые в «миллеровской» психолингвистике положения, он все время ставит