|
Лена маленькая
Лена – моя старшая племянница. Как-то, в шестилетнем возрасте, она подошла к столу, за которым я писала свои контрольные работы к очередной сессии, и решительно спросила:
-Тётя Саша, ты ведь учишься на писателя?
«Учишься на писателя!» О том, что Ленуськина тётя, то есть я, «учится на писателя», уже знало полгорода, включая наш двор, прилегающий к нашему микрорайон, вся детсадовская группа, в которой Лена числилась подготовишкой, ближайших и дальних соседей, их детей, внуков и правнуков и даже домашних животных, не избегая черепах и залетающих на балкон пчёл…
-Ты же знаешь, — улыбнулась я.
-Уточняю. – Ну и ребёнок! Лексикон – как у выпускника, не школы даже, — института детских наук, и краткость её речи удивляла не только меня… — Книжку написать сможешь?
-Книжку? – я даже задумалась. – Ну, теоретически могу, а практически… тоже, наверное, могу, только времени нет. А зачем и, главное, о чём?
Она минуту колебалась и даже повернулась вокруг себя раз-другой; какие-то таинственные задумки не давали ей покоя.
-Какой уникальный материал рассеян вокруг тебя: бабушкина война, твоя юность, моё детство, наконец. Почему ты не пишешь об этом?
Вот это вопрос! Никто из взрослых никогда так решительно не припирал меня к стене. Да и какой я ещё писатель? Практика моя уместилась в скромного объёма томик стихов и пару опубликованных в местной газете рассказов – общипанных «журнальным», вернее, «газетным», вариантом. Напряжённость ситуации возрастала и из-за того, что внутренне я сама давно чувствовала какой-то полуоформленный сочинительский зов. А что, если устами младенца глаголет сама судьба?
-Погоди, но когда же мне писать? Я конспекты не успеваю прочитать, Учебник – мой двойник: на работе из-под стола, в автобусе на чужой спине, за обеденным столом, в ванной комнате и даже… сама знаешь, где… Письмо подруге написать некогда, лето проходит, а у меня руки до маникюра не дошли. – Она кивнула, добросовестно вникая в мои доводы, и, наконец, предложила свой вариант работы:
-Ты будешь писать по воскресеньям, когда мы ходим с тобой гулять… По чуть-чуть. И, вместо глицина, ты будешь, для хорошего настроения, прочитывать написанное за день. Я тебе тетрадку красивую подарю … Ведь тебе это самой когда-нибудь пригодится!
-Думаешь? – Мой учебник латинского языка остался открытым до следующего утра. А я встала и с удовольствием потянулась: сидячая асана кого угодно сделает горбуном и невротиком. На кухне пахло укропом и пирожками со щавелем: наша бабушка и мама как главный кулинарный эльф мастерила обед. Мы гуськом потянулись на запахи, как сказочные крысы – на звук волшебной дудочки, — совещаться о нашем общем деле – книге, автором которой должна была стать я, а соавтором и генератором сюжетов – моя Еленка.
Все рассказы были написаны за восемь летних воскресений. И, уверяю вас, это время я вспоминала как одни из самых необыкновенных каникул в моей жизни, Усталости не было вовсе, я всё успевала по учёбе – быть может, оттого, что сама я недалеко ушла от того возраста, в котором пребывала сейчас моя племяшка… Хотя я отбросила детский вариант: мне показалось слишком сложным писать о такой глубокой по силе ощущений и переживаний поре как дошкольная жизнь, но Лена переубедила меня:
-Ты будешь писать практически с натуры. Считай, что это – твой литературный пленэр. Всё получится!
И я ей поверила. Поставив последнюю точку в рукописи (обе решили, что писать будем ни в коем случае не на компьютере), мы, по мере сил, аккуратно переплели наш сборник житейских зарисовок, и вскоре все соседи и грамотные «однокашники» Елены постепенно вошли в число наших читателей. Если вы сейчас читаете эту книжку, значит, летопись дошла и до вас.
Гуный
Когда я впервые пришла в детский сад, он мне очень понравился. Сначала название – «Брусничка». Потом – здание в целом, ярко-жёлтого цвета, как дедушкины «Жигули». Особенно новые люди – женщины. Их было три: моя воспитательница, нянечка и заведующая садом. «Воспиталка» (как я позднее стала звать Нину Григорьевну, подчиняясь местному жаргону) была тётенькой из сказки, которая живёт в соседнем доме, но никогда – в соседней квартире. Ей было сорок пять лет (об этом позже я узнала от мамы), а казалось – двадцать: все люди мне тогда казались детьми, но только разного возраста. Она была чудесна: от неё пахло ванилином, который бабушка клала в кексы, когда намечалось вечернее чаепитие. Ванилин стал для меня человеком – весь белый и душистый, как кондитер в кулинарии, поэтому. Увидев Валентину Григорьевну, я отчётливо, вместе с волной сладкого аромата, разглядела за её спиной этого самого Ванилина. Ещё у неё было высокая причёска — «а-ля Бриджит Бардо» (это уже мамино словечко) и толстые красивые каблуки, которые откидывались при ходьбе назад – будто собака потягивалась задними лапами после сна… Глаза её, чёрные и круглые, блестели, как осколки битума, который мы жевали втайне от взрослых на стройке (после этих слов у меня нехорошо заныл зуб – прим. Автора). Я сразу захотела стать такой же, когда вырасту.
В детсаду мы играли, ели и спали; это было очень здорово, но дома я привыкла к более серьёзным занятиям, поэтому мы быстро подружились с воспитательницей на почве любви к чтению и нелюбви к сончасу. К четырём годам я уже выучилась читать, но фонетический узус родного языка меня устраивал не во всём… Мы обсуждали текущую литературу, правда, пока только детскую. Ещё я помогала ей ухаживать за клумбами с шафранами и настурцией и кустами чёрной смородины, подметать с тропинок сосновые шишки и хвоинки, чинить сломанные игрушки. У неё уже были внуки; к обычным ребятам она относилась, как к детям, а ко мне – как к внучке. Во мне счастливым образом уживались совершеннейшая детскость в поведении и взрослая серьёзность в мыслях. Детскость моя меня часто подводила, а её – смешила. Каждое утро она здоровалась, когда я входила в группу:
-Здравствуйте, Елена Владимировна.
-Доброе утро, Валентина Григорьевна, — тут же находилась я. – Вчера вечером прочитала «Кладовую солнца Пришвина. Очень реалистическая проза, несмотря на сказочный сюжет.
-Обязательно это обсудим. А какого цвета у Вас сегодня платье?
-Жёлтое, Валентина Григорьевна.
-А бант?..
-Уверена, белый.
-А носочки?
-Гуные, — выпаливала я и обычно краснела: происхождение названия этого цвета ставило в тупик даже тётю Сашу. Она пыталась узнать, почему же «гуный», а не «зелёный», но я не могла ей вразумительно ответить. Зелёный был затабуирован в моём подсознании как цвет тревоги, поэтому его нужно было переназвать… Наши мысли с тётей Сашей стремились к одной и той же разгадке, но разными логическими тропами; мы грызли один и тот же кусок гранита, но с разных концов. «Гнусный или относящийся к гуннам?» — размышлял тётин филологический мозг; мой же мозг молчал. Валентина Григорьевна поводила параллели с английским «грин» и немецким «грюн», но дальше этого дело не шло. Чтобы облегчить всеобщую муку, я попросила купить мне носки другого цвета, и вскоре утреннее приветствие изменилось:
-Доброе утро, Валентина Григорьевна!
-Доброе утро, Елена Владимировна. Как Вам «Детские годы Багрова-внука»? Читали? – И т. д. И под конец, — Какого цвета сегодня Ваш сарафан?
-Голубого.
-А футболка?
-Сиреневого.
-А?.. – Валентина Григорьевна на секунду растерялась. – Вы сегодня не в своих любимых гуных носках? – И мы долго-долго с ней смеялись. Зато, когда она сама однажды пришла на детский утренник в шёлковом зелёном платье, я, наконец, показала себя во всём блеске своей эрудиции:
-Вы чрезвычайно хороши в своём изумрудном платье, Валентина Григорьевна. – Чёрные насмешливые глаза недоверчиво уставились на меня:
-Да, исключительно выигрышный гуный цвет.
Когда я перешла в подготовительную группу, эпитет «гуный» прочно вошёл в брусничкин лексикон. Так я сделала посильный вклад в словарь русских неологизмов. Чем немного горжусь.
Домбазель наступает!
Однажды бабушка, дедушка и я поехали на дачу: бабуля ещё с вечера наказала дедуле, чтобы мы выехали пораньше – неделю стояла такая жара, что наш кот не отходил от своей чашки с водой и ночевал на балконе… Так вот, нужно было хорошо-хорошо пролить огурцы – они собирались зацветать, поэтому им нужно было очень много пить, чтобы цветочки не осыпались. Так и получилось: мы приехали на дачу тогда, когда никого из соседей на участках ещё не было, а дядя Вова не прогонял своих гусят – попастись на травке в конце нашей улицы. Бабуля сразу побежала к синей бочке – пощупать воду: остыла ли она за ночь?.. Но водичка была такая нежная, тёплая, что я не выдержала и залезла в бочку: как будто это было озеро, и можно было нырять. Но баба зачерпнула сразу два ведра, и озеро обмелело. Я представила, что выхожу на берег, поплескалась немного ногами и вылезла. Деда уже растопил печку и позвал нас пить чай на смородиновых листьях с крекером. Я тут же с радостью побежала на зов: чай был заварен по рецепту дяди Вовы – а тот каждое лето безвылазно живёт на даче и знает все огородные и лесные растения, как настоящий колдун.
Но поливка огурцов – это был только предлог, а на работы на участке было очень много: мы рыхлили картошку, подвязывали помидоры в старой теплице (в новой росли болгарские перцы: жёлтые, фиолетовые и красные – все цветов, семена каких только мы с мамой смогли купить весной!), вскопали грядку под зимний чеснок и отремонтировали калитку: две недели назад проходящие по нашей улице коровы свернули рогами четыре штакетные палочки, и с тех пор в образовавшуюся дыру ходила копать нашу валерьянку соседская кошка, попутно оставляя на грядке с редиской круглые глубокие отпечатки лап.
После обеда я сходила на нашу делянку – посмотреть, как всходит там картошка: но кустики были меньше, гораздо меньше, чем на участке, и вернулась назад. Потом заделала дырочки в редиске, прополола полторы грядки клубники, слазила на любимую крышу и позагорала на балконе. День прошёл быстро, и мы задержались: деда качал из скважины воду в большой бак (про запас), а это очень нелегко и долго. Когда пора было ехать домой, уже появились первые летние звёзды – они были прозрачные и смахивали на пластмассовые снежинки, которые мама нашила мне зимой на валенки…
Мы ехали по тракту, машину качало, из-под колёс летели камешки: одни ударяли о дно машины, и тогда я замирала, представляя, что это гномы стучат нам из-под земли, чтобы мы ехали тише, другие отскакивали в стороны и терялись в чернильной темноте по бокам дороги. Я впервые в жизни возвращалась с дачи так поздно, и всё вокруг казалось невероятно сказочным: зубцы высоких елей справа и пушистые лапы раскидистых сосен слева казались частоколом средневекового замка колдуна дяди Вовы и волшебным облаком, в котором пропадали все, кто в него входил… Небо было тёмно-синее, почти черничное, очень красивое.
Мы перевалили через гору, когда показались первые огоньки города. Я встала коленками на сиденье и всмотрелась в темнеющую позади нас гору, с которой мы спускались уже долго. И тут на вершине этой огромной горы показалось зарево: оно росло и ширилось, пока не захватило полнеба; тут же появились два огромных глаза – это был он, он, именно такой, какого я видела в книжке, которую позавчера Серёжка Новиков приносил в группу. Я закричала:
-Домбазель, домбазель нас нагоняет! Деда, скорее… Он съест нас!!
Бабушка обернулась и засмеялась; дедушка взглянул в зеркало, висевшее у него над головой, тоже улыбнулся и прибавил ходу. Чудовище стало спускаться с горы, и я услышала шум его огромных чешуйчатых лап. Оно тоже побежало быстрее. Но деда успел свернуть на асфальт, и мы оказались на ярко освещённой улице, где домбазель побоялся бы на нас напасть.
Только дома выяснилось, что это был лесовоз – одна из тех огромных машин, что ходили по гравийному тракту всё лето и круглосуточно; они возили деревья целиком и, когда нам навстречу попадался такой «зверь», дедушка сворачивал на обочину, останавливался и закрывал все окна в машине: «хлысты», как называли макушки деревьев с ветками, яростно мели дорогу и разбрасывали в разные стороны гравий – можно было «получить» хлыстом по голове или камнем – в стекло. В темноте я не узнала лесовоз, тем более, он гнался за нами… А «домбазелем» оказался динозавр, самый большой, какого я видела в Серёжкиной книжке. Позднее я узнала и запомнила его название на всю жизнь – «диплодок», громадный, тридцать метров в длину и шестьдесят тонн весом, вегетарианец. Когда все успокоились, мама погладила меня по голове и сказала:
-Ребёнку давно пора спать.
Мой личный праздник
Я очень любила петь, но только когда никто не видел и не слышал меня. Мою мамину любимую кружку и пою:
-Ягода малина в лес к себе манила.
Ягода малина летом в гости звала…, — а кружка большая, круглая, и на боку у неё – россыпь малиновая и по одной ягодке божья коровка куда-то ползёт. Или в садике: спрячусь в кустах сирени и тихонечко, чтобы слова сливались с ветром, напеваю:
- Сиреневый туман над нами проплывает
Над тамбуром горит полночная звезда…
Я была как тот солдат, с которым служил на границе папа: он жить не мог без песни… Но на границе много не попоёшь – на другой стороне речки начинается чужая страна, а в этой стране поют другие песни и на другом языке. Так он, когда в наряде чистил картошку, обязательно пел про какой-то Учкудук – наверное, так его дедушку звали и жил тот возле трёх колодцев. И, когда собаку свою кормил, тоже пел – но, наверное, уже про маму или сестру, потому что имя было женское, певучее и очень необычное:
-Чай-хана-на-чай, чай-хана-на-чай…
Я и папины песни пела, и бабушкины; вот те, что мы разучивали в садике под пианино Алёны Викторовны, мне не очень нравились: все малышовые какие-то и мотив у них всех одинаковый.
Однажды, когда мама делала «ревизию» в кладовке и вытащила кучу своих старых школьных тетрадей, я попросила их пока не выбрасывать: мне стало интересно, как мама училась в школе, и что вообще там, в этих тетрадках?.. Мама, смеясь, согласилась отдать их, но наказала, что, как только я их прочитаю, — отдать дедушке: он отвезёт их на дачу – печку растапливать. Тетради были интересные внутри, но не интересные снаружи, не то, что мои: с Тигрой, Винни-Пухом и героями фильма «Ночной дозор», а ещё – блестящие, переливающиеся, с видами разных стран и животных. Мамины были простые, зелёные и сиреневые, с тёмными листами внутри, но на задней обложке у них всегда были таблицы умножения или Пифагора. Чудно! Но попадались жёлтые розовые с гладкой мелованной обложкой, на которой улыбающийся пионер катил тележку с макулатурой. А на одной я с удивлением обнаружила слова песни, которую всегда пели по радио на День Победы; у неё и название было такое же – «День Победы». Её я не отдала дедушке на растопку, а выучила песню за два дня. Как она мне понравилась! И вот, как-то раз…
В тот вечер мы с мамой возвращались домой на трамвае; целый день мы были вместе – гуляли по набережной, рассматривая нарядных ветеранов, слушали духовой оркестр и пожилого дядечку в военной форме на митинге: он говорил о том, что наша страна – непобедимая, наши солдаты – самые храбрые и отчаянные на свете, и что молодёжь должна постараться и не допускать войну впредь. Я несла георгиевскую ленточку в руке вместе с тремя красными шарами, а у мамы она была повязана на сумочку в виде полосатого бантика. Ехать было долго – до конечной остановки, и я рассматривала в окно оживлённые по случаю праздника улицы… Кто-то затянул мою любимую песню; вскоре добавилось ещё несколько голосов. Я поняла, что происходит, только со второго куплета и незаметно для себя запела – свободно и звонко, как будто рядом были только мама и мой главный с некоторых пор праздник. Допевая последний припев, я с сияющими глазами оглянулась и только тогда поняла, что весь трамвай уже молчит, смотрит на меня десятками глаз и улыбается множеством улыбок. Ветераны, рабочие, ехавшие на смену, старушки в ярких шерстяных кофтах и с сумками, чьи-то папы и мамы смотрели на меня… Я оказалась единственным ребёнком в вагоне, мой голос сильно отличался от общего хора, поэтому постепенно все уступили мне ведущую партию. Как только я это поняла, — тут же спряталась за маму и уткнулась лицом в её сумочку. До своей остановки мы доехали под дружные аплодисменты пассажиров…
Кот Еленович
Ой… Познакомилась я с ним на второй неделе своего рождения. До этой встречи я не помнила, из чего тогда состоял окружающий мир, но появившуюся однажды в фокусе моего младенческого зрения усатую, почему-то чёрную, с круглыми синими внимательными глазами, мордочку запомнила как свой первый визуальный контакт с действительностью. Глаза удивлённо рассматривали меня, мокрая пуговка носа ткнулась в щёку, усы пошевелились недолго, и видение исчезло. До следующего вечера…
Так мы и росли, всегда и везде вместе. Когда папа шёл за мной и мамой в роддом, ему попался сиамский котёнок – сидел на заборе и пытался разжалобить прохожих тоненьким голоском. Домой мы вернулись вчетвером. Когда я поползла, стала воровать у него колбасу – съесть не съедала, но обкусывала со всех сторон; но ночам он пел мне колыбельные, запрыгнув в кроватку. Потом у нас появилась новая забава: папа садил меня в большую красную дедушкину авоську и качал, как на качелях. Котофей сразу понял, что это интересно, и попросился ко мне в компанию – теперь мы раскачивались в сетке вдвоём под дружный смех окружающих. Настоящим именем моего друга уже никто давно не называл; для всех он был просто – Кот Еленович. Это стало его неофициальным, но главным прозвищем в нашей семье.
Для дедушки он был «Черномырдин» и «арап Петра великого», когда старый хозяин был в хорошем расположении духа, и «черномордым предателем», когда не удавалось вовремя убрать сушившиеся на остывающей электрической плите папиросы, — Кот Еленович вмиг разгрызал их, фыркая от попавших в нос табачинок; а мама, смеясь и беззлобно ругаясь, была вынуждена прибирать на кухне остатки кошачьего вероломства…
Бабушка относилась к Еленовичу сердечнее, и он старался платить ей примерным поведением: не путался под ногами, когда на кухне закатывали банки с солёными огурчиками и патиссонами, варили варенье, и было много кипятка, беготни и переживаний; терпеливо сидел в углу, если бабушка чистила свежую рыбу и обещала перед этим в первую очередь отварить кусок ему, а затем пожарить остальной семье. Именно с ней он проводил долгие зимние вечера перед телевизором или вязанием, уткнувшись носом в тёплую складку бабушкиной шали. Для неё он был «милым котофеюшкой» или «бедным подкидышем». Они никогда не ругались, не царапались и не строили друг другу каверз.
С папой, своим спасителем, Еленович обходился на удивление бесцеремонно: мог пометить его ботинки, порвать свежую, нечитанную газету, оставленную в прихожей, или использовать папу в качестве лестницы, если нужно было куда-нибудь влезть или откуда-то спрыгнуть. Зато, по неизвестным никому причинам, спал кот всегда с папой – утром можно было обнаружить их головы, лежащие на подушке рядом и одинаково посапывающие.
С мамой у него был взаимовыгодный договор: он, каким-то образом понимая, что, хотя бабушка готовит и кормит его, продукты в дом приносит всё-таки её дочь. Он провожал маму до порога, когда она шла за покупками, и в том же месте встречал, долго тёрся о её ноги, пел песни из репертуара разных исполнителей и всегда её слушался. Для неё он был «котёночек – вреднёночек», «пушистик», «чернохвостик» и «пережаренный сухарик» … Когда он был не в настроении, трогать его могла только мама; если она звала его на экзекуцию после обнаружения очередной «описи имущества», он послушно вылезал из укрытия и молча сносил все её шлепки и наставления.
Для меня он был другом и ровесником; обид между нами не было и быть не могло. Учитывая то, что я росла единственным ребёнком в семье и мне, конечно же, не хватало родственной души одного со мной возраста, он смог заменить мне недостающую живую душу: ему доверялись все мои секреты, высказывались обиды, которые взрослые из-за своей взрослости не понимали; он был первым слушателем сочинённых мною сказок и был светлым пятном в моём детстве. Сейчас я взрослее, но всё-равно считаю Еленовича полноправным членом семьи. И он со мной согласен.
Осеннее собирательство
Лучше любого кружка или секции для меня всегда было собирание грибов. Девочки из моей группы хвастались своими поделками из соломки и бисера или связанными в студии вязания "Петельки" сумочками и игрушками, а я — названиями и количеством собранных за лето грибов. Это был мой конёк и главное увлечение с тех пор, как я научилась ходить, и папа впервые взял меня в лес...
В летнем лесу растут летние грибы, в осеннем — осенние. Летние — весёлые и одеты легко; осенним по ночам холодно и они утепляют свой гардероб плюшевыми шапочками и махровыми юбочками... Раз и навсегда я определила для себя лучшую десятку грибов, с остальными я была знакома шапочно или не знала их совсем, поэтому они не попадали в мою плетёную из лозы корзинку. Бывали редкие годы, когда я приносила к нашей машине, в которой дежурила бабушка с узелком семейного обеда, всю десятку, и тогда мы вдвоём рассматривали грибы и обирали с их шляпок приставшие хвоинки, круглые мелкие листочки брусники и остатки прошлогодней листвы с семенами из растрёпанных ветром берёзовых серёжек. Десятка состояла из: краплаковых по велюровой голове и зеленовато-меловых с изнанки боровиков; гладко-липких, с неизменной очаровательной плёнкой под шляпкой, маслят — пуговиц; аристократичных в своём благородном, шоколадно-снежном облачении шампиньонов; огненно-полосатых от застенчивости рыжиков, срез ножки которых светился в прозрачных сосновых сумерках; хрупких высоконогих подберёзовиков и уверенных в себе оранжево-розовых подосиновиков; акварельно-радужных, с плоской шляпкой сыроежек; румяных, в панталонах с начёсом волнушек; по-резиново упругих, с тонким ароматом сырого дерева опяток... Фаворитами этой десятки всегда были грузди — в собольих полосатых шубках хрустально-белого цвета. Я всегда собирала только эти грибы и мне было глубоко непонятно, как можно быть таким бестолковым и отравиться неизвестным тебе грибом, так легкомысленно и неуважительно отнестись к себе и природе? Бери те грибы, с кем дружишь, — ведь они всегда посылают тебе свой личный сигнал, который не спутаешь с сигналом враждебного к человеческому здоровью гриба, если ты, конечно, любишь грибы так, как любят они доброго грибника.
Никто меня этому не учил; я смотрела на взрослых и следовала их примеру. Но кое-что у меня получалось делать интуитивно самой: никогда я не вырывала грибы с корнем, потому что знала, что под землёй живёт нежная, ранимая паутинка грибницы — от грубого обращения она могла отвернуться от человека навсегда; трубочки срезов груздей и рыжиков я присыпала лесным мусором — это был некий ритуал закапывания клада: другие грибники не видели, что здесь рос благородный гриб и не переворачивали землю и мох вверх ногами, поэтому груздёвые детки могли спокойно подрасти и в следующий раз порадовать меня или другого моего коллегу доброй добычей. Я не ленилась срезать опята по одному, хотя их порой было невероятно много; каждый из них заслуживал персонального внимания. Однажды из разговора взрослых я запомнила одну фразу: грибы — это не растения, а пограничные с миром животных и растений существа. Это так серьёзно легло на мою душу, что я обращалась с ними, как со своими друзьями. Даже песенка для приманивания грибов у меня была; я мысленно напевала её, входя в лес.
О грибах я могу говорить долго и увлечённо, но тётя Саша смотрит на меня и смеётся, поэтому я обещаю рассказать вам о "тихой охоте" как-нибудь потом и — отдельным большим рассказом. А вот о том, что мы делали с моими друзьями потом, расскажу сейчас. Маслята и опята бабушка мариновала, да так искусно, что первые были похожи, по определению дедушки, на "свиные шкурки", а вторые по вкусу походили на маринованный папоротник, и мама добавляла их в свой фирменный салат "Волшебный лес", за рецептом которого приходил сам шеф-повар ближайшего ресторана. Грузди и рыжики солил папа, и в урожайные годы его заготовки выглядели, как бочонки с золотыми (рыжики) и серебряными (грузди) червонцами: все равны и малы, как на подбор; особенно вкусны они были мелко порезанные, с добавлением репчатого лука и майонеза. Дедушка втайне ото всех брал с собой банку груздей всегда, когда сосед дядя Серёжа звал его на партию в шахматы и "рюмку чая". Шампиньоны были настолько вкусны в жареном виде, что их, с нескрываемым удовольствием поедал, шевеля усами и урча, Кот Еленович... Для меня стало неожиданностью, что сыроежки при неприглядности внешнего вида так невероятно вкусны солёные. Подберёзовики, подосиновики и волнушки жарились с молодой рассыпчатой картошкой, луком м чёрным перцем длинными дачными вечерами и съедались всей нашей семьёй и ближайшими соседями мгновенно, поэтому мама называла это блюдо "За уши не оторвёшь"...
Боярин в бобровой шубе — боровик — всегда был на особом счету: за ним приходилось ехать далеко, за сто километров от дома, но он был так хорош, что даже часто ворчащий на дороговизну бензина дедушка всегда соглашался поехать в такую даль, как только дядя Серёжа, у которого машины не было, но была разветвлённая сеть грибных информаторов, сообщал ему первому в подъезде, что "первая волна боровиков пошла". Я брала любимую корзинку, мама — неизменно голубое, а бабушка — красное вёдра, папа и деда — брезентовые сумки, мы садились в машину, и Кот Еленович на весь день оставался один...
Ещё за мной закрепилась одна особенность: часто, отправляясь в лес, я, кроме грибов, приносила домой оброненный кем-то из грибников нож, и за годы моего детства их скопилось столько, что папа оборудовал в гараже отдельное место и всем приятелям-автолюбителям с гордостью показывал "коллекцию холодного оружия" своей дочери, часть которой постоянно кочевала с дачи домой и обратно. Вот какой я грибник-профессионал!..
«Не дача, а огород!..»
Дачу наша семья купила ещё до того, как я родилась. Это была не «дача», а прямоугольный кусочек земли, один из многих себе подобных, без домика и даже без заветной коробки туалета, на котором росли два маленьких куста чёрной смородины и в углу сидела на гнезде неизвестная лесная птичка. К моему рождению на нашей родовой усадьбе уже стоял двухэтажный домик, большая, с полукруглыми перекрытиями, теплица, которая завораживала меня своей сказочной, необычной прозрачностью, гараж и огромный металлический бак для воды «на десять кубов» — гордость дедушки и всей нашей улицы: в засушливые времена, до того, как на нашем участке пробили скважину, многие смежные участки спасались дедушкиным НЗ, накопленным частично из атмосферных осадков, частично – привозной водой.
Благословенна земля и работающий на ней человек. Ещё бабушка сказала, что к работающему на ней человеку не пристанут никакие пороки и беды – ни к нему, его телу и душе, ни к его детям. В бабулечке была сильна память о матери, которая всю войну, пока отец и старший сын воевали, умудрялась кормить четверых младших детей с двух соток совхозного суглинка, воруя по ночам воду у более зажиточных колхозников, поэтому земле она знала цену, как никто более в нашей семье… Деда же просто ворчал, услышав чей-нибудь вопрос, ну как там на даче: «Дача, дача… На даче в гамаке отдыхают, а на огороде работают!». И я, уже с высоты своего «огородного», а не «дачного» опыта, с ними соглашусь… По тому, как человек относится к растениям и животным, можно уверенно сказать, как он в любой, даже самой тяжёлой ситуации, отнесётся к себе подобным. Сколько хилой, малорослой рассады бабушка не выбросила, а рассадила по всем свободным клочкам земли, и к осени вырастали сильные, обильно плодоносящие растения. Я с задумчивостью оглядывала вчерашних калек и представляла на их месте людей. Бабушка всем давала шанс на лучшую судьбу с помощью земли, и я научилась этому от неё. Да, у нас был разноцветный гамак, за право владения которым часто шутя бились папа и деда, и шашлыки – из сосисок и грибов – были не редкостью в наших огородных буднях, но, с лёгкой руки переживших войну только благодаря заветным соткам старших членов семьи, наши шесть соток всегда были «огородом», потому что «огород» – синоним труда и радости, а «дача» — праздности и нетрудовых доходов. Вот.
А как много мне дал окружающий дачный кооператив лес!.. Здесь я сумела вживую увидеть зайцев и глухарей, диких коз и филина; даже медвежьи следы были не редки в глубоком, глухом логе, поросшем бородатыми от лишайников елями, в котором протекал ручей с ледяной, даже в июльское пекло, водой… Тут же я встречала редкие растения, обитающие в Красной Книге: белые ирисы и большие тёмно-алые венерины башмачки. Мне не нужны были зоомузеи и мёртвые экспонаты редких гербариев: я всё это видела вживую, в каждый наш приезд на участок, и осенью. Когда девочки из моего двора рассказывали, сколько раз за лето они сыграли в классики и кому какую куклу или электронную игру купили мама и папа, я невольно втягивала их своим повествованием о дачно-таёжных похождениях в удивительную страну живой природы, к которой за всю жизнь прикасается не каждый взрослый и тайным очарованием которой увлекается не каждый ребёнок, даже выросший в её окружении… Мои рассказы смело конкурировали с пересказами модных тогда диснеевских мультфильмов и ледниковом периоде и становились главным нашим детсадовским увлечением во время сончаса…
Мои морские каникулы
Почему прогретая субтропическим солнцем морская глубина с прозрачными медузами и цветными рыбками ассоциируется у меня с тёплой, прокрашенной хвойным концентратом в лазурно-изумрудный цвет водой в домашней ванне, в которой плавают резиновые рыбы и пёстрые фигурки поролоновых мочалок?.. Вот ведь — "вопрос вопросов", на который не может ответить папа, хотя у него высшее философское образование и даже с господами Сократом и Кантом он "на ты"... Наверное, это меня мучает доисторическая тоска по древней праматери всего живого — воде, воде океанов и морей... Отдаюсь этой недетской тоске и рассказываю всё, что вспоминается мне спустя годы.
На море мы приехали поздней ночью; вдалеке мерцали огни Туапсе, а позади нас возвышалась такая близкая и угрожающе крутая гора, на которой находились санаторий и домики, сдаваемые внаём, что становилось не по себе... Первым делом я подбежала к морю, на ощупь, ладонью, нашла маленькую ласковую волну и попробовала её на вкус: она оказалась горько-солёной, тёплой, дружелюбной. Ночь была на удивление холодной, как на Луне, звёзды — низкими и пушистыми, как помпоны на моей шапке, а лес — сырой и полный знакомых и ещё неизвестных мне звуков, запахов и видений: голубые фосфорные искры неспящих светляков, пыхтение охотящихся под пологом леса ежей, пришёптыванье близкого прибоя, шелест гальки, далёкие гудки электричек, снопы света пограничных прожекторов, которые, казалось, добирались до противоположного, турецкого, берега, запах разогретого за день асфальта, горячих рельс...
Утром всё оказалось ясным, прозрачным и увлекательным, как стеклянные шарики, которые неизвестно откуда брались в нашем дворе и ценились в нашем девичьем кружке на вес золота: море — доброе, солёное, цвета охры и изумруда у берега, тёмно-синее — далее и чёрное — на горизонте; ослепительное солнце, лохматые пальмы, незамеченные мною ночью, загорелые люди. Это окружение было подарком древнего моря моему сибирскому организму. Я ночевала с мамой в крошечном домике, где помещались только железная кровать и одна из наших дорожных сумок; во всех углах дома проживали огромные тонконогие пауки, которых я сумела даже полюбить, потому что папа называл их "арахны", а это слово пахло древними греками, золотым руном и стариной. Вечерами, засыпая, я слышала музыку, прилетавшую с дальнего танцпола и выучила многие из песен наизусть. Не давалась мне только одна — иностранная, с красивым припевом, которая наводила на меня такую щемящую тоску, что я временами плакала и засыпала со слезами на щеках... Теперь-то я знаю, что её пел слепой от рождения американский музыкант Стиви Уандер и называлась она "Телефонный разговор"...
Взрослые ловили мидий и жарили их над куцым пламенем маленького костра; иногда устраивались настоящие шашлыки, на которые нас, детей, не брали, а оставляли у нашей квартирной хозяйки с набитыми персиками и инжиром ртами. Хозяйка обычно сидела в летней кухне и варила ужин своему толстому бородатому племяннику, который ночевал в саду и часто просыпался от падавших на него с деревьев фруктов и орехов и долго ворчал не в такт прибою... И мы, дети таких же, как мои папа и мама "дикарей, прощали своих родителей за отсутствие, потому что по телевизору по вечерам шёл "Робин Гуд" или в летнем кинотеатре — фильм для взрослых, который можно было посмотреть бесплатно — с ближайшей к кинотеатру горки.
Я уговорила папу купить мне маску и ласты подходящих размеров — разглядывать подводных обитателей, бродя по грудь в воде (плавать я научилась, вернувшись с моря, осенью того же года в детсадовском бассейне: морские навыки не прошли даром!). Там жили круглые медузы, которых я полюбила за их безмятежность; бычки шныряли среди камешков; в расщелинах волноломов жили крохотные, но шустрые крабы, которые со знанием дела хватали одной клешнёй кусочек мидии, нанизанный на крючок, а другой — отрезали нужную порцию и ели, лишая тебя удовольствия порыбачить. Водоросли были не в счёт — их я не любила и избегала. За сезон я три раза умудрилась обгореть до крови, не вылезая из воды, и мама мазала мне спину сметаной, четырежды наесться до колик пыльной ежевики, растущей вдоль железной дороги, дважды проколоть ногу граблями квартирной хозяйки, переболеть какой-то местной лихорадкой, поймать в море чью-то синюю ласту, насобирать мешок зелёных орехов (лещины) и суметь их грамотно высушить... Приключений мне хватило!
|