Глава 3. Что нужно душе — Представление Адлера о неполноценности

Представление Адлера о неполноценности

Во-первых, он (Эрос) всегда беден и не отличается изысканностью и очарованием, как многие представляют себе его. Он суров и неопрятен. У него нет обуви и дома. Он спит на голой земле, ночует на улицах и дорогах под открытым небом. Он, как и его мать (Пения), всегда живет в нужде.
Платой, «Диалог», разлел 203

1. Письма душе

Prudens quaestio Limidium scientiac.

Каждый психотерапевтический анализ содержит вопрос, инициатором постановки которого является пациент, либо такой вопрос, который наводит меня на размышления о пациенте. Наряду с вопросами, которые мы с пациентом стараемся сформулировать, когда он стремится получить то, ради чего он приходит, я задаю себе вопрос: что нужно пациенту, что он здесь делает? Этот вопрос возникает не только в первый день, но и в дальнейшем, а иногда специально вводится в рассмотрение, чтобы достичь более высокого уровня понимания анализа. Ответы на этот вопрос никогда не бывают столь же прямыми, как те ответы, которые мы можем прочесть в книгах, в которых говорится, что пациент хочет, чтобы его любили, либо избавили от того или иного симптома, либо он стремится установить, спасти или улучшить какие-либо взаимоотношения, полностью реализовать свои потенциальные возможности или пройти курс обучения, чтобы стать аналитиком. Этот вопрос не связан непосредственно со стремлениями терапевта оказывать помощь, поддерживать сердечные отношения с людьми, зарабатывать деньги, сидя в кабинете, исследовать психику, разрешать свои конфликты.
Мои стремления, по-видимому, всегда сплетаются со стремлениями пациента с помощью другого фактора, подобного крепежной нити. Таким фактором является рефлективная нерешительность, которая удерживает нас от прямых высказываний о своих действительных намерениях. Поэтому высказывания о своих намерениях отрицают себя: «Это совершенно неверно. Я имел в виду совершенно другое».
Я пришел к мысли о том, что неопределенность наших с пациентом стремлений в действительности составляет суть наших стремлений, то есть тот третий фактор, который неуклонно побуждает нас изменять цели, подвергать их критическому разбору, и ставит перед нами вопрос даже в тех случаях, когда отвергает наши ответы.
Этот момент рефлективного вмешательства, этот третий фактор терапевтического опыта я приписываю душе. Я считаю, что мы с пациентом участвуем в психотерапевтическом анализе потому, что этот третий фактор удерживает нас в анализе с помощью самых различных средств, начиная с навязчивых идей переноса и кончая неподатливостью симптомов и непостижимостью сновидений — ни одно из этих явлений мы не понимаем. Но самым важным является то, что нас удерживает в анализе, сознание потребности в чем-то глубинно важном, причем это нечто никогда не отождествляется с тем, к чему, как мы полагаем, мы стремимся. Более того, это неясное желание вызывает у нас ощущение удручающей неполноценности. Мы чувствуем себя неполноценными потому, что просто не можем понять, почему мы занимаемся психотерапией, в чем состоит психотерапия, удовлетворительно ли идет психотерапевтический процесс и идет ли он вообще, когда заканчивается психотерапия. И поскольку мы так мало знаем, мы во многом полагаемся на различные формы позитивизма, позитивные науки, позитивность духовных учений, моральные позиции идеологий. Мы хватаемся за эти сверкающие твердые соломинки, поскольку основа, на которой мы стоим (душа), бесконечна и непостижима.
Итак, рассматриваемая нами форма неполноценности в психотерапии в первую очередь проявляется в виде стремления, ощущения непоправимого несоответствия, которое лежит в основе нашей
неполноценности не относится к ситуативной реальности, каким-либо образом связанной с неудачей, депрессией, подражанием или страданием, составляющими содержание терапии.
Один способ устранения указанной выше неопределенности состоит в обращении к самой душе, чтобы выяснить, что ей нужно, независимо от сообщений пациента и диагноза врача. Такое непосредственное обращение к душе можно найти уже в «De testi-monio animae», в которой Тертуллиан писал:
«Я призываю новую свидетельницу, которая лучше известна, чем все литературные произведения, более общедоступна, чем все публикации, более огромна, чем весь человек... Выйди вперед, о душа.., выйди вперед и засвидетельствуй».
Традиция непосредственной беседы с душой уходит в более глубокую древность, к беседе пресыщенного египтянина со своим божеством, к беседе Сократа с Диотимой, затем к Боэцию, которого утешал в тюрьме голос философии. Из авторов эпохи Возрождения можно упомянуть Полифила, который беседовал со своей Полей (Polia). В наше время к этой традиции относится терапевтический метод активного воображения (пример самого Юнга), который мы рассмотрели в предыдущей главе.
Позвольте мне привести примеры из моей практики. Вы увидите, как можно вступить в беседу с воображаемыми фигурами.
В одном из крупных швейцарских банков работала на хорошей должности женщина в возрасте около сорока лет. Родом она была из деревни и теперь жила одна, вдали от семьи, в большом современном многоквартирном доме. Возлюбленного у нее не было. Она остро ощущала это бетонное, пунктуальное одиночество обеспеченной жизни высококвалифицированного секретаря. Втайне она боялась сойти с ума или совершить что-нибудь безумное. Она мечтала о незнакомом молодом человеке в белой рубашке и зеленой кепке, который сидел в тюрьме. Он был истощен и нечесан. Она сказала, что у него были порывистые движения, как у мима, акробата, или «безумца». Она мечтала освободить его из тюрьмы.
Я сказал: «Отправляйтесь туда в своем воображении и поговорите с ним».
Она без труда, хотя и необычным путем, проникла в тюрьму и задала ему ряд вопросов: как его зовут, откуда он родом, почему он оказался в тюрьме, какой проступок он совершил и что она могла сделать, чтобы освободить его. Он ничего не ответил. Он танцевал джигу, качал головой и вел себя как невменяемый. Она пришла ко мне на очередной прием, потеряв надежду на успех после посещения заключенного.
Я сказал: «Продолжайте посещать его. Но давайте здесь разберемся, нет ли в вас чего-нибудь такого, что заставляет его вести себя таким образом». Затем мы выяснили, что «он вызвал у нее раздражение»: он был необщителен, не отвечал на вопросы и, по-видимому, не понимал, что она старалась ему помочь.
Таким образом, мы поняли, что она вела себя как судья, и даже теперь, когда она отправилась помочь ему, она судила его, и что ее расспросы были дальнейшим судебным преследованием. Понимание вопроса, кто посадил его в тюрьму, никуда нас не привело.
Она снова отправилась к нему. На этот раз она ничего не говорила и он ничего не говорил. Они смотрели друг на друга через тюремную решетку. Затем в своем воображении она оказалась за решеткой, рядом с ним, по крайней мере решетка исчезла. Теперь он положил свою голову ей на колени. Она коснулась рукой его зеленой кепки и сказала: «Как ты себя чувствуешь сегодня?» Он ничего не ответил. Она подумала: «Ага, я снова задала вопрос. Я все еще пытаюсь получить информацию и веду себя как полицейский». Поэтому она оставила его голову лежать на своих коленях, касаясь рукой его зеленой кепки. Она спросила: «Это помогает?», но тут же замолчала. Затем, когда она внутренне пресекла несколько попыток подобного рода, она вдруг совершенно ясно услышала, как он сказал: «Спасибо тебе. Я так долго был одинок. Теперь я не сойду с ума».
Я уверен, что вы в какой-то мере получили ответ на вопрос, как узнать, что нужно душе. Во-первых, мы просто отправляемся к душе и предоставляем ей возможность заговорить с нами. Быть может, это нелегко сделать, поскольку она не будет говорить с нами, пока мы не будем в состоянии слушать. Только тогда, когда эта женщина прекратила расспросы (судебное преследование, расследование), только тогда, когда она тоже оказалась за тюремной решеткой, то есть когда исчезла разделявшая их тюремная решетка, только тогда, когда она положила его голову на свои колени, ясно прозвучал его голос. Что же ему было нужно? По-видимому, только одно — он не хотел остаться в одиночестве, чтобы не сойти с ума. Ибо безумие (и ее страх перед безумием) было его единственным средством дать знать о своем существовании. Безумие было его средством защиты от ее пренебрежения, осуждения и ужасающе эффективной рациональности. В следующем примере мы рассмотрим случай пожилого мужчины в возрасте значительно старше шестидесяти лет, который приехал из-за границы после смерти жены. Детей у него не было. Он приехал в Цюрих, снял небольшую комнату и стал изучать все, что попадалось ему под руку по психологии. Он вел дневник. Приведем запись из дневника:
«27 августа. Все еще очень холодно. Я приготовил ленч, а затем вернулся к Ньюманну. Вскоре мое внимание отвлеклось, и я услышал, как молодой голос ясно сказал: «Где ты был, отец?» Этот голос мог принадлежать мальчику или девочке. Если я сделаю вывод, что, судя по письму от Б, воображаемый отец умер, тогда я могу взять на себя роль отца. Я стану отцом. Если со мной говорил мальчик, тогда он — божественное дитя, пребывающее во мне. В противном случае, что же это такое может быть? Если это была девочка, тогда можно предположить, что она — фигура анимы. Но почему я должен стать ее отцом? Я в недоумении... Позже: после происшедшего я постарался установить контакт с голосом, используя самые привлекательные выражения, которые я мог вспомнить, но тщетно. Откинься на спинку кресла и полюби этот голос, старый дурак. Расслабься».
Я уверен, что вы заметили простую и в определенной мере трагическую ошибку этого человека. Она простая потому, что ему необходимо было сделать только одно — выслушать вопрос ребенка («где ты был отец?») и дать на него ответ. Она трагична потому, что он дал ответ голосу в форме психологизмов и интерпретаций, то есть использовал психологию против души.'
Можно осмелиться предположить, что его ответ — все эти психологические вопросы: судя по письму от Б, я стану отцом, принадлежит голос мальчику или девочке, если голос принадлежит девочке, тогда... — точно определяет его состояние, и поскольку он блуждал в лабиринте теоретических построений, он не слышал. Простой и ясный голос ребенка вторгается в процесс чтения систематических концепций Ньюманна, предлагая выход из лабиринта. Но он пытается постигнуть ребенка с помощью интроспекции, хотя, как отмечалось в главе 2, к душе невозможно приблизиться таким путем. Кроме того, душа не может явиться благодаря любви к ней, ибо его предписание самому себе «полюбить голос» представляет собой в данном контексте очередной психологизм. Ребенок не сказал «полюби меня». Он спросил его громко и ясно: «Где ты был, отец?»